Автор этой публикации - Наум Ла­дыженский (1924 - 2005) - человек, умудренный жизненным опытом, перенесший немало испытаний Он описы­вает свои детские воспоминания. Очень трогательные картинки и немного грустные. Почему грустные? По­тому, что это картинки исчезнувшего мира - мира, который ушел с дымом печей его домов, вместе с непередаваемым языком его героев и их обая­нием.

Он описывает свои детские воспоминания. Очень трогательные картинки и немного грустные. Почему грустные? Потому, что это картинки ис­чезнувшего мира - мира, который ушел с дымом печей его домов, вместе с не­передаваемым языком его героев и их обаянием.

Да, очень многие из нас уже жи­тели больших городов а Израиле, Аме­рике, Канаде, Австралии, Германии - да где угодно! Но местечко осталось с нами - оно живет в генах миллионов евреев.

Лев Вайсман. Берлин.

Местечко

«Здесь все - чиновники и бюрократы, - не унималась женщина. И, как бы ища понимания и поддержки окружающих, постоянно повто­ряла: - А мне-то положено!»

Невольно прислушавшись, я понял, что эта женщина убеждена: здесь, в Германии, ей по­ложена трехкомнатная благоустроенная квар­тира, потому что в Москве она ютилась с матерью и сыном в 17-метровой комнате в коммунальной квартире. Подошла ее очередь, и она, направляясь в кабинет, закончила: «По­наехали тут эти местечковые! И им, видите ли, и пособия, и льготы, и квартиры …»

А я подумал: почему же понятие «местечко­вый еврей» стало символом провинциально­сти и ограниченности? Мало того, этот ярлык местечковости приобрел особый негативный оттенок. Хотя в местечках, входящих в пресло­вутую «черту оседлости», жили наши деды, наши матери. В них нас зачали, в них родились матери наших сыновей. В них пролито столько еврейского пота и слез, что уже никго не по­смеет считать местечкового еврея гостем на чужой земле.

 Так у меня появилось осмысленное жела­ние вернуться в памяти в свое заповедное ме­стечко, куда нет дороги и где все осталось неприкосновенным. И мне хочется довести вас до заветной двери в него, распахнуть ее перед вами, чтобы радостно и увлеченно по­знакомить вас с частичкой мира, из которого мы вышли, поделиться с вами воспомина­ниями клейнштетелдикера ида, - по-русски говоря, - местечкового еврея…

 Но в рассказе, как в любом деле, нужен по­рядок. Итак, если говорить по порядку, то в нашей бедной, но многодетной семье ремес­ленника Исаака я появился восьмым по счету. Меня уже никто не ждал – ведь маме было далеко за сорок. Но забегая вперед, с  радостью сообщу - на этом дело не кончилось. Ровно через год и месяц мама родила нашу люби­мицу сестричку Голду. А десятым ребенком в семье стал усыновленный нашими родите­лями осиротевший мальчишка, по прозвищу Мендл-босяк.

Теперь вернемся к местечку. У каждого из нас есть такой городок, и мы понимаем  смысл, вложенный в слово «местечко». По негласно-штатному расписанию в местечке, как води­лось, должны были непременно быть свой богач и свой нищий, свой умник и свой сума­сшедший, балагула[i], парикмахер, сапожник, портной. Наше местечко не стало исключе­нием - все были представлены в нашем Бобринце. И даже был мельник со своей мельницей.

А как может существовать еврейское ме­стечко без шойхета[ii]? Кто же будет исполнять ритуал умерщвления курицы всем прави­лам, чтобы соблюдающие жители могли по­есть кошерный бульон, не гневя Б-га. Но Б-г мог быть спокоен - был в нашем местечке и резник. В канун праздников у него было много работы. Все местечко несло ему трепыхаю­щихся кур, петухов и прочую домашнюю птицу со связанными лапками.

Резник мастерски делал свое дело, успевая ещё при этом, как истинный еврей, погово­рить по душам с каждым клиентом. Я имею в виду местечковых хозяек, принесших птицу. Так что жители нашего местечка могли кушать свою курочку не накликал на свою голову тникому не нужные лишние цорес[iii]

Но вы заметили, что я опустил одну важную должность в местечке? И часто даже одну на два соседних местечка. Правильно, - кузнец! И не просто кузнец, а потомственный кузнец Исаакю. Это был мой отец – сын кузнеца Наума, о котором в нашем местечке Бобринец ходили легенды.

Ему не зря дали кличку «Наум – полтора жида». Силы он был необыкновенной. Как-то на ярмарке подвыпившие хуторские парни чем-то обидели его. Мой дед, не раздумы­вая, ухватил оглоблю от повозки и пошел крошить всю ярмарку - и виновных и неви­новных... И только городовой, размахивая револьвером и грозя упечь его в острог, как-то сумел остановить разошедшегося Наума-полтора жида.

А дедовы обидчики с четвертью водки в руках опасливо приблизились к нему с ми­ровой.

С той поры и хуторские и местечковые, завидев деда, стаскивали с головы картузы и приветливо улыбались ему. И в этом не было заискивания - люди его уважали.

Не обидел силой Вс-вышний и моего отца Исаака - он ковал лошадей один: про­сто клал лошадиную ногу на свое колено. Развлекаясь, гнул подковы руками или, ухва­тив лошадь под круп, легко отрывал лоша­диный зад от земли. Но отец был не только сильным, а еще и грамотным человеком - он прочел много книг,от Шолом-Алейхема до Виктора Гюго, говорил на иврите, украин­ском и даже на русском, которому научился, когда служил в кавалерии царской армии.

Будни нашего Бобринца ничем не от­личались друг от друга. Мы жили одной большой колонией. Во многих гойских[iv] семьях нашего местечка и взрослые, и дети говорили на идиш[v], а евреи, даже не заме­чая этого, использовали украинские сло­вечки и русские выражения вперемешку со своим родным языком.

Так повелось с тех пор, как возникло это поселение. Очень давно, так давно, что никто и не помнит, когда. И зачем «голову ломать»? Просто надо жить... «А едэр коп хот зайн копвэйтик» («Каждая голова болит по-своему») - эта пословица относилась и к нашему еврейскому местечку, и к его обита­телям. Отец с раннего утра уходил в свою кузницу, а мама носилась по двору и дому - надо было и живность накормить, и на стол что-нибудь собрать. Едоков-то вон сколько было...

Хата была у нас маленькая, крытая соло­менной крышей, с подслеповатыми переко­шенными оконцами и такой же низенькой дверью. Зато завалинка запомнилась мне просто огромной. И на ней вечерами соби­рались соседки. Они лузгали жареные се­мечки и, перебивая друг друга, громко обсуждали местечковые новости.

В дом можно было проникнуть через клуню, в одной половине которой храни­лись продукты, а в другой, выгороженной половине, был хлев - для козы и лошади. Там же были лаз в погреб и лестница на сеновал. Его облюбовали для себя курки, терпеливо вынося соседство гусаков и качек.

Кстати, я очень долго называл так птицу, пока не узнал, что это - по-украински. Я уже упоминал, что в еврейской речи нашего ме­стечка часто звучали украинские слова, а что по-русски это - курицы, гуси и утки, я узнал еще позднее.

Но возвращаюсь в хату. В первой ком­нате, с низким потолком и земляным полом, центральное место занимала наша корми­лица - огромная крестьянская печь с лежан­кой, на которой спали родители. В углу - деревянный топчан для старших сестер и нас, меньших.

Во второй комнате - по-украински ее на­зывали «свитлиця», посредине стоял доща­тый стол, накрытый узким льняным рушником, расшитым по бокам украинским орнаментом. Посредине стола всегда нахо­дилась керосиновая лампа. А вдоль стола стояли длинные дощатые лавки.

Этот стол был особой заботой матери. Она часто скребла его ножом, споласкивая горячей водой, доводя доски до восковой белизны. В одном углу комнаты горбатился огромный, кованый железом сундук, в кото­рый убиралось после стирки чистое белье и складывалась та одежда, что была в дан­ный момент не по сезону.

Мы с Голдой, играя, прятались в этот сун­дук с головой. В другом углу стояла само­дельная этажерка с полками, на которой мама хранила посуду, чугунки и другую ку­хонную утварь. По ночам, рядом со столом?

на набитой соломой мешковине спали стар­шие братья. Вместо одеяла они накрывались огромным самотканым рядном.

Когда во всех еврейских домах нашего местечка золотым пламенем свечей встречали субботу, мы тоже собирались за столом всей семьей. Мама зажигала свечи и, прикрыв ладонями глаза, произносила бла­гословение, начиная его всегда одинаково: Барух Ата, А-до-най, Э-ло-г-ейну, Мелех г-а- олам...(«Благословен Ты Г-сподь, Б-г наш, Владыка вселенной...), а вот дальше она с древнееврейского переходила на идиш и каждый раз благодарила Б-га по-разному.

Я, грешным делом, думал, что мама забы­вает слова субботней молитвы, и не раз даже хотел ей подсказать... И только через много лет, когда мамы уже не было с нами, я узнал, что молитва над свечами - это мо­литва матери о детях. У молитвы этой нет установленной формы, и каждая женщина вольна произнести те слова, которые у нее в сердце. И язык молитвы она может вы­брать тот, на котором ей легче всего выра­зить свои чувства и мысли.

Над свечами молились о детях прама­тери наши, и, если мы правильно проживем жизнь, будут молиться наши внучки и пра­внучки. И традиции этой уже 37 веков! Ведь мы молимся на свою историю, на свою па­мять. И, наверное, поэтому мы остались, пройдя сквозь века. Нас не перекрестили и не переиначили.

И мама наша - лучший тому пример. Не­грамотная женщина, которая говорила только на идиш, носила библейское имя Сара и была настоящей хранительницей еврейского очага, его защитницей и заступ­ницей.

Ей никто этого не объяснял, но она ин­стинктивно понимала, что только через нее ее детям передается цивилизация в три ты­сячи триста лет длиною. И если бы ей кто-то сказал об этом, скорее всего, она недо­уменно пожала бы плечами - для нее это было так же естественно, как дышать.