Кондратьев Вячеслав Леонидович.
Искупить кровью

   — А вообще-то, можно сказать, деревню дуриком взяли, — пробурчал рядовой Мачихин, после того как все отдышались, пришли малость в себя и заняли оборону на другом конце взятой ими деревни.
   Карцев, именовавший себя ласково Костиком, ничего на это не ответил, либо ему было не до разговоров, либо согласен был с Мачихиным.
   Но только что подошедший политрук, такой же почерневший, как и все они, в ободранной о колючие заграждения шинели, пропустить такого не смог.
   — Как это дуриком? — спросил строго, в упор.
   — А так, — не смутившись, ответил Мачихин. — Ежели по-честному, то живым мясом протолкнулись.
   — А танки?!
   — Ну, они подмогнули маленько, подавили фрицевские пулеметы…
   — А наступательный порыв? А боевой дух? — напирал политрук.
   — Этого хватало, — не стал отрицать Мачихин и попросил закурить, но все же повторил свое: — Что ни говори, а дуриком…
   — Замолчите, Мачихин! — прикрикнул политрук.
   — Это мы можем…
   Политрук посмотрел на Мачихина. покачал головой, однако кисет с табачком все же вытащил, предложил и Карцеву. Все закурили… Курили молча, вдумчиво, глубоко затягиваясь легоньким табачком, которым, конечно, не удоволишься так, как нашенской моршанской махорочкой.
   Прошедший бой казался сном — тяжелым, страшным, мучительным. Подробности не помнились. Бежали, падали, поднимались, снова падали и опять поднимались, крича что-то на ходу, и — если откровенно — совсем не надеялись достигнуть той небольшой деревеньки, на которую наступали, потому что как ни бежали, оставалась она очень далекой, и не верилось, что при таком вот смертном огне смогут приблизиться к ней для последнего рывка…
   И вот — взяли все-таки. И сейчас пришел к ним если не покой, то все же какое-то успокоение. Курили, поглядывая на политрука, на его усталое, не по возрасту морщинистое лицо. Он делал короткие затяжки, и все видели, как подрагивают у него пальцы, держащие самокрутку, однако не осуждали — у всех не прошел еще противный мандраж, ведь такой бой осилили, и странно, что и политрук, и они сами остались живыми… И надо признать, политрук в бою после перебежек поднимался первым, крича истошным голосом "вперед, вперед!", перемежая эти слова матерком, которым, видать, пытался сбить страх и в себе, и в бойцах…
   Докурив цигарку — уж пальцы начало жечь, — Карцев решил продолжить разговор, тем более вспомнил он, как в кадровой ходили они на учениях в наступление за огневым валом, подавив условного противника артогнем. Совсем непохоже на сегодняшнее, с одним "ура" и без единого артиллерийского выстрела.
   — На одном порыве, товарищ политрук, далеко мы не уедем.
   Не успел политрук и ответить, как опять Мачихин выступил:
   — Ежели у каждой деревеньки столько класть будем, не дотопаем до Берлина.
   — Прекратите, Мачихин, — уже устало отмахнулся политрук, на что тот с усмешечкой:
   — Прекратить, это мы завсегда можем, — и отошел на шаг.
   — Ты, философ, на больную мозоль не наступай, без тебя тошно, — бросил Карцев.
   Политрук на "философа" усмехнулся и спросил Мачихина:
   — Вы кем на гражданке были?
   — Счетоводом колхозным. А что?
   — Да ты большой начальник, оказывается, — натужно рассмеялся Карцев.
   — Не завидую вашему председателю, Мачихин, — покачал головой политрук. — Вот что.
   — О пустяках болтаем, — проворчал Мачихин. — Вы бы назад, на поле взглянули.
   А они и говорили о пустяках, чтоб не думать, чтоб почувствовать себя живыми, и слова Мачихина заставили передернуться политрука, а Костик, не выдержав, тихо выматерился:
   — Да иди ты, Мачихин…
   Политрук опять вытащил кисет и молча стал завертывать цигарку, а Карцев, чтоб стряхнуть с себя муть от слов Мачихина, спросил:
   — Товарищ политрук, может, пошарить по избам фрицевским? Авось найдется чего? Кухню же раньше ночи не привезут.
   — Опомнился… Другие взвода уж шарят небось, — повернулся к ним Мачихин.
   — Ротному доложитесь, Карцев. Если разрешит — валяйте.
   — Есть, — живо ответил Костик, которому невмоготу было стоять без действия.
   Ротного нашел он на другом конце деревни. Тот стоял за уцелевшей избой и назначал из кадровых сержантов взводных, а из рядовых — отделенных. Заметив Карцева, ротный сам подозвал его.
   — Слушайте. Карцев, назначаю вас командиром первого отделения в ваш взвод.
   — Разрешите отказаться, командир. Не гожусь я в начальники. Вот я просил вас в связные к себе взять, так не взяли…
   — Вы же блатняга, Карцев.
   — Да нет, командир, рабочий класс я, на "Калибре" работал, ну а приблатненный малость, поскольку из Марьиной, известной вам, рощи.
   — А почему в командиры не хотите?
   — Разрешите при вас… Земляки же мы, — не стал особо распространяться Костик, и ротный кивнул головой.
   Карцев попросил разрешения поискать у фрицев жратвы и курева, на что ротный тоже кивнул. И у него небось живот подвело, не шибко на марше командиров доппайком баловали, с одной кухни пшенку лопали, подумал Карцев.
   Проходя мимо бойцов, среди которых стоял и опекаемый им еще с формирования Женя Комов, худенький мальчик с карими, чуть навыкате глазами и припухлым детским ртом, прозванный "фитилем" и неизвестно, каким макаром попавший в армию, потому как на вид больше семнадцати ему не дать, Костик на ходу кинул:
   — Ну как. мальчиша? Вроде не дрейфил? Видал я, не отставал ты в цепи, и улыбнулся ободряюще.
   Комов поднял широко раскрытые глаза, в которых стоял еще не остывший ужас, и словно бы не понял слов Карцева. Но когда хлопнул его Костик по плечу, Комов пробормотал:
   — Дрейфил я, Карцев, еще как дрейфил… А не отставал, потому что больше всего этого и боялся. А еще боялся, что в немца живого не смогу выстрельнуть.
   — Ну и ну, — усмехнулся боец из пожилых, — а того, что он в тебя врежет, не боялся?
   — Об этом я почему-то не думал.
   — Вот и воюй с такими, — хмуро проворчал сержант Сысоев. — Набрали детский сад да стариков.
   — Ты, сержант, неправильно его понимаешь, — возразил пожилой. — Он же городской. Ему сроду никого убивать не приходилось. Это мы с тобой и скотину резали, и петухам головы рубили, а он что?
   — Он-то? ухмыльнулся Костик. — А клопов ты, мальчиша, давил?
   — Давил, — выдавил улыбку и, чуть заикаясь, пролепетал тот.
   — А фриц, он — хуже клопа! Вот и дави его, гада! — сказал пожилой, смачно сплюнув.
   Костик задерживаться больше не стал, а направился к ближайшей избе. Дверь открывать не пришлось — распахнута была настежь, и Костик смело, но все же держа ППШ на изготовку, вошел, огляделся и даже присвистнул от удивления — на аккуратных двухэтажных нарах и матрасики, и одеяла, и даже подушечки, все чин чинарем. "Вот, гады, с какими удобствами воюют! невольно вырвалось у него. — Вот бы придавить тут минут шестьсот, раздевшись до белья и укрывшись одеялом!" И почувствовал он тут, как устал, как намаялся от холода, бессонья и голода, ведь последний раз шамали вчера вечером, потом прошагали полночи до передовой, которая и слышна была, и видима кровавым, мерцающим над ней небом. С тех пор минули и ночь, и день, и бой, в который поднялись в шестнадцать ноль-ноль, выходит, что скоро сутки целые без жратвы. И стал Костик шарить по солдатским тумбочкам. Сколочены они были грубо, но все же настоящие тумбочки, почти такие, какие у них в казарме стояли, только непокрашенные. Но ничего стоящего в них не было носки фрицевские грязные, платки носовые, пустые пачки от сигарет, пачечки маленькие, сигарет на пять, наверно, были и побольше, на десять… Латинский шрифт Костик маленько знал, прочел: "Sport", "Senorita" и еще разные названия. Удивился, когда попалась пачечка с русским шрифтом — "Златна Арда", "Обед. Тютюн, фабрики придворий доставчици", посмотрел на обороте пачки, а там "Царство България". В общем, барахло все, и нечего было больше тут искать, надо офицерскую избу или блиндаж найти.
 

Следующая страница >>>