НУТРО ХАСИДИЗМА
Всему миру
известно, что наш учитель и владыка, немировский ребе служил богу с весельем.
Благословенно око,
удостоившееся видеть ту радость, то ликование, тот восторг, который он, да
будет благословенно имя его, излучал, подобно солнцу, и озарял им народ,
словно золотым огненным светом. Какая это была отрада!
Евреи забывали несчастья и беды, муки и страдания, даже самих себя, и
их души сливались в единый порыв с его, блаженной памяти, душою. Ну и
веселились! Неистово, словно огненный поток разбушевался.
Есть цадики, которые радуются только по праздникам и субботам.
Вонвольницкий ребе, к примеру, хвалился тем, что в его душе жила искра веселья,
возгоравшаяся на исходе Судного дня. И только! А другие цадики умели радоваться
по случаю обряда, благодеяния или во время трапезы. Но наш учитель и владыка,
немировский ребе, да будет благословенно имя его, сиял радостью, как в Писании
«казано, «изо дня в день», то есть денно и нощно, ежеминутно, до самого
последнего вздоха, да снизойдет его благословение
на нас!
А как он пел и танцевал! В его напевах и плясках обитал дух
превечного.
— Я обнажаю сокровенное,— возвестил он однажды, и глаза его были
заполнены сиянием Шехины *,— да будет вам открыта тайна, что вся вселенная не
что иное, как напев и пляска в честь вседержителя, что все в мире ноет и
восхваляет его величие. Каждый еврей — певец, каждая буква святой Торы поет,
всякая душа — тоже глас поющий. А все души, вместе взятые, составляют все
буквы, заключенные в святой Торе. И души вместе с Торой непрестанно поют хвалу
царю царей.
И еще сказал наш ребе: бывает разное пение и разные музыкальные
инструменты, а каждый звук органично связан с инструментом, способным его воспроизвести,
и у каждого инструмента свой голос. Сам инструмент, говорил он,— это тело, а
напев — душа мелодии. И каждый человек — это своего рода вокальное устройство.
Потому жизнь человека — это всего лишь веселый или, напротив, грустный напев.
Прекратил человек петь, стало быть, душа его освободилась от гогота и вновь
слилась с великой песней, распеваемой пред престолом божьим. Горе тому,
добавил ребе, кто живет без своей мелодии; это — жизнь без души, это всё ох да
крех, а не жизнь.
И всякая община — своеобразная капелла, а ребе, возглавляющий общину,—
ее капельмейстер. Член общины — нота, которая должна вовремя зазвучать, иначе
нарушен будет строй оркестра. Только капельмейстер должен знать всю партитуру,
уметь, когда это нужно, исправить ее и при нужде заставить повторить. А услышав,
упаси бог, фальшивый или чужой звук, он должен немедленно его пресечь и
изгнать, как злой дух.
Воистину счастливы те, что заслужили распевать веселый мотив... И еще
многое говорил, блаженной памяти, наш учитель из Немирова по этому поводу.
Те, сказал он, кто изучает Тору поверхностно, подобны людям,
получающим удовольствие от того, что смотрят на триклиний царя. Они не
осмеливаются не только войти в его чертоги, но даже и постучать в его врата. Им
дано видеть только стены, окна, дымоходы, флаги, высоко развевающиеся над
дворцом. Порою они видят дым, который валит из трубы, слышат иногда голоса
слуг, которые вертятся в передних царского замка. Но те, продолжал ребе, что
углубляются в содержание Торы и соединяются душою с ее поучениями, входят во
внутренние покои царского дворца, видят великолепие царя, слышат, как воспевают
его величие, и приобщаются к хору воспевающих царя царей. А те, что ходят
вокруг да около дворца, порою подобны мастеровым, умеющим сделать или починить
музыкальные инструменты, но сами играть на них не умеют. Порою у них золотые
руки, но в ушах у них вата, и не слышат они ни единого звука, издаваемого
инструментом, ими самими сработанным. И сердца у них черствые, и они не
понимают и не чувствуют музыки, а когда они пытаются играть на своем
инструменте, то получается одно подражание, холодное, бездушное. Играть по
вдохновению они не могут, даже самые великие. А я, заключил ребе, хотя и не
талмудист, то есть не мастеровой, и не могу ни починить, ни сделать
инструмента, носато умею играть на всех инструментах. Мастеровые, или
талмудисты,— инструменты, мы — напев. Они — костюмы, мы — люди, они — тела, мы
— души.
Благо ушам, которым суждено было
слышать эти слова ребе!
Блаженны глаза, удостоившиеся видеть,
как обычно радовался наш учитель и владыка из Немирова, Но в сравнении с
весельем, царившим на свадьбе его дочери, все это было ничто.
Кто не видел свадьбы Фейгеле, тот
ничего хорошего не видал в жизни! Во время свадьбы сама Шехина снизошла и светлый
дух превечного озарил всех присутствующих, объял все. Все, от мала до велика,
были в возвышенном настроении, даже кухарки, лакеи, извозчики, привозившие
гостей. Даже простых мужиков вознес ребе до степени праведных мира сего.
Самый главный при дворе немировского
цадика реб Цоц рассказывал мне, а он не бросал слова на ветер, что свадьба
Фейгеле — это была первая настоящая радость с той поры, как мир был создан...
Можете ли вы себе представить, что
творилось в божьих чертогах в те минуты, когда наш ребе плясал «танец невесты»!
Ой, подумал я, как привести сюда вероотступников, насмешников и лукаво
мудрствующих и показать им это счастье, величие и восторг! Они ведь не прочь насладиться
земными утехами, так пусть увидят, как небесный рай воплотился в рай земной,
как весь мир, ликуя, вошел в дом ребе и сиял, как солнце! Они целовали бы его
ноги и наконец поняли бы, чего стоят их утехи. Ибо обыкновенный пляс ребе, даже
самый будничный, заключал в себе шестидесятую долю райского веселья, а свадебный
его танец, наверно, равнялся трети, а быть может, целой половине.
Музыканты играли тогда «фрейлехс»,
народ бродил от угла к углу, одни, взявшись за руки, танцевали в стороне,
другие вели хороводы, третьи пели, некоторые пили — прямо-таки столпотворение,
как бывает на свадьбах.
И вдруг ребе, да будет благословенно
имя его, поднялся со своего места, вышел на середину комнаты и остановился. Он
подал пальцем знак музыкантам, и они прекратили играть.
Надо было видеть ребе! Лицо его было
озарено духом превечного, глаза светились, как звезды, атласный кафтан на нём
блестел и сверкал, штраймл переливался тысячами серебристых лучей. В глазах
мутнело, дух захватывало...
Воцарилась тишина, все глаза потянулись
к ребе и прильнули к его статной фигуре. Стало так тихо, что слышно было
тиканье часов, находившихся в седьмой комнате. И в этой сладостной тишине ребе
затянул свой тихий напев.
Внезапно он оборвал песню и стал
издавать отрывистые звуки. Народ понял, что это означает. Странными звуками он
оповестил мир, что свадьба Фейгеле затеяна в добрый час... В эти минуты мне
почудилось, будто изо рта ребе вылетает стая белых голубей. Потом ребе, да
будет благословенно имя его, сам признался, что звуками- посланцами он
пригласил вселенную — всех животных, все травы и деревья, пустыни и леса, моря
и реки, небо и землю, ад и рай, праотцев и обитателей небес — на свадьбу...
Когда воздух в доме был накален До
предела и ребе, блаженной памяти, узрел всех приглашенных, пришедших на его
зов, тогда он снова затянул сладкий напев, но стал его петь святыми словами. И
тут же пустился в пляс. Все опустили глаза долу и впились в его ноги...
Блаженны глаза, видевшие это!
Как всем известно, вслед за переходом к
вечной жизни нашего учителя и владыки ушла в мир иной и его дочь, царство ей
небесное, а муж Фейгеле без нее не смог заменить ребе, и я остался, как овца
без пастыря. И я объехал все еврейские общины в поисках цадика. То, что жаждала
душа моя, я нигде не нашел. Я видел великих праведников, аж волосы становились
дыбом, но настоящую радость я не нашел.
Повсюду горе, печаль, скорбь. А если
где и встретишь радость, то она не настоящая, она вызвана каким-нибудь
праздником и бутылочкой на столе. После кончины нашего ребе никто не знал, что
такое совершенство в пении и пляске.
Не умеют петь — голоса одеревенелые, не
умеют танцевать — ноги деревянные, руки неуклюжие, тела неповоротливые,
холодные, ледяные. А когда поют и танцуют в день симхастойре, то все не в лад:
ноги двигаются сами по себе, слова в одну сторону, мелодия — в другую, нет
согласия между ними, словно три незнакомца врозь шагают по комнате.
С уходом немировского ребе умерло
веселье, душа пения и танца. Только ему одному известно было, какими жестами и
словами полагается выразить всякую пляску и мелодию.
Однако вернемся к нашему повествованию.
Стоит наш учитель и владыка посредине круга, поет и танцует, и мы все,
даже музыканты, подхватили его мелодию и пустились вместе с ним в пляс. Вдруг я
заметил, что жених Фейгеле молчит, не поет и не танцует.
-Ребе,-закричал я не своим голосом, - музыканты и те поют и танцуют, а
он…
-Не волнуйся, - сказал мне ребе,- уповай на судьбу Фейгеле.
Во время трапезы раби шепнул мне на ухо:
-Скоро услышишь, как он на манер моей пляски будет читать и
комментировать Тору.
И действительно….
О чем говорил жених я не помню, вы ведь знаете, что я слабо разбираюсь
в мелких буковках: многое, о чем он вел разговор, не дошло до меня. Притом
говорил он на литовском наречии и так быстро, что казалось, будто огненные
круги вертятся перед глазами. Но забрался он в глубинные пласты Торы. Ученые и
простой народ слушали его, разинув рты. Даен из Коваля, который никогда не
выслушивал никого до конца и вмешивался в речи ученых талмудистов своими
выкриками «ам-хаарец», на сей раз сидел смиренно, с улыбкой умиления на сморщенном
лице и одобрительно кивал головой.
Все внимательно слушали жениха, но только один я знал, что в речи своей
он вскрывает смысл пляса немировского ребе. Все видели только оболочку речи, я
же проник в ее содержание.. Когда я закрывал глаза, то видел, как ребе пляшет.
И было так же тихо, как во время танца нешего учителя и владыки: царила
такая тишина, что слышно было тикание часов, находившихся в соседней комнате.
Вокруг жениха столпился народ и слушал его с пылающими лицами, горящими
глазами, затаив дыхание.
Святость торы осенила его, и как солнце согревает своими лучами, так
речь жениха зажгла души людей, окружавших его.
Уста его плясали, как ноги ребе, и весь народ, ликуя, во все глаза
смотрел на них.
В эти минуты и его можно было смело назвать «наш учитель» и «владыка»,
душою общины.
Люди были захвачены его речью, и он тащил их, очарованных, за собой
далеко, далеко, на улицу, за город, через горы и долины, моря и пустыни…
Глаза его горели, как у немировского ребе, а руки его двигались, как
святые ноги цадика.
Я сидел как околдованный. Вдруг кто-то коснулся моего плеча, озираюсь,
вижу- ребе.
- Вот так, -
сказал он мне, - я плясал. Только один мотив он не включил в свою речь, оставил
за дверью. Недаром он – ученик виленского гаона…Э!
Это «э» ребе как
ножом резануло меня по сердцу.
Затем ребе
сказал:
- Хаим, ступай,
дай водки мужикам, которые привезли гостей.
Что при этом
имел в виду ребе и как это надо было истолковать, я так и не понял…
|