НУТРО ХАСИДИЗМА

Всему миру известно, что наш учитель и владыка, немировский ребе служил богу с весельем.

Благословенно око, удостоившееся видеть ту радость, то ликование, тот восторг, который он, да будет благо­словенно имя его, излучал, подобно солнцу, и озарял им народ, словно золотым огненным светом. Какая это была отрада!

Евреи забывали несчастья и беды, муки и страдания, даже самих себя, и их души сливались в единый порыв с его, блаженной памяти, душою. Ну и веселились! Не­истово, словно огненный поток разбушевался.

Есть цадики, которые радуются только по праздникам и субботам. Вонвольницкий ребе, к примеру, хвалился тем, что в его душе жила искра веселья, возгоравшаяся на исходе Судного дня. И только! А другие цадики умели радоваться по случаю обряда, благодеяния или во время трапезы. Но наш учитель и владыка, немировский ребе, да будет благословенно имя его, сиял радостью, как в Пи­сании «казано, «изо дня в день», то есть денно и нощно, ежеминутно, до самого последнего вздоха, да снизойдет его благословение на нас!

А как он пел и танцевал! В его напевах и плясках оби­тал дух превечного.

— Я обнажаю сокровенное,— возвестил он однажды, и глаза его были заполнены сиянием Шехины *,— да бу­дет вам открыта тайна, что вся вселенная не что иное, как напев и пляска в честь вседержителя, что все в мире ноет и восхваляет его величие. Каждый еврей — певец, каждая буква святой Торы поет, всякая душа — тоже глас поющий. А все души, вместе взятые, составляют все буквы, заключенные в святой Торе. И души вместе с Торой непрестанно поют хвалу царю царей.

И еще сказал наш ребе: бывает разное пение и разные музыкальные инструменты, а каждый звук органично связан с инструментом, способным его воспроизвести, и у каждого инструмента свой голос. Сам инструмент, го­ворил он,— это тело, а напев — душа мелодии. И каждый человек — это своего рода вокальное устройство. Потому жизнь человека — это всего лишь веселый или, напротив, грустный напев. Прекратил человек петь, стало быть, душа его освободилась от гогота и вновь слилась с вели­кой песней, распеваемой пред престолом божьим. Горе тому, добавил ребе, кто живет без своей мелодии; это — жизнь без души, это всё ох да крех, а не жизнь.

И всякая община — своеобразная капелла, а ребе, воз­главляющий общину,— ее капельмейстер. Член общи­ны — нота, которая должна вовремя зазвучать, иначе нарушен будет строй оркестра. Только капельмейстер должен знать всю партитуру, уметь, когда это нужно, исправить ее и при нужде заставить повторить. А услы­шав, упаси бог, фальшивый или чужой звук, он должен немедленно его пресечь и изгнать, как злой дух.

Воистину счастливы те, что заслужили распевать весе­лый мотив... И еще многое говорил, блаженной памяти, наш учитель из Немирова по этому поводу.

Те, сказал он, кто изучает Тору поверхностно, подоб­ны людям, получающим удовольствие от того, что смотрят на триклиний царя. Они не осмеливаются не только войти в его чертоги, но даже и постучать в его врата. Им дано видеть только стены, окна, дымоходы, флаги, высоко раз­вевающиеся над дворцом. Порою они видят дым, который валит из трубы, слышат иногда голоса слуг, которые вер­тятся в передних царского замка. Но те, продолжал ребе, что углубляются в содержание Торы и соединяются ду­шою с ее поучениями, входят во внутренние покои цар­ского дворца, видят великолепие царя, слышат, как вос­певают его величие, и приобщаются к хору воспевающих царя царей. А те, что ходят вокруг да около дворца, по­рою подобны мастеровым, умеющим сделать или почи­нить музыкальные инструменты, но сами играть на них не умеют. Порою у них золотые руки, но в ушах у них вата, и не слышат они ни единого звука, издаваемого инструментом, ими самими сработанным. И сердца у них черствые, и они не понимают и не чувствуют музыки, а когда они пытаются играть на своем инструменте, то получается одно подражание, холодное, бездушное. Иг­рать по вдохновению они не могут, даже самые великие. А я, заключил ребе, хотя и не талмудист, то есть не ма­стеровой, и не могу ни починить, ни сделать инструмента, носато умею играть на всех инструментах. Мастеровые, или талмудисты,— инструменты, мы — напев. Они — костюмы, мы — люди, они — тела, мы — души.

Благо ушам, которым суждено было слышать эти слова ребе!

Блаженны глаза, удостоившиеся видеть, как обычно радовался наш учитель и владыка из Немирова, Но в сравнении с весельем, царившим на свадьбе его дочери, все это было ничто.

Кто не видел свадьбы Фейгеле, тот ничего хорошего не видал в жизни! Во время свадьбы сама Шехина снизошла и светлый дух превечного озарил всех присутствующих, объял все. Все, от мала до велика, были в возвышенном настроении, даже кухарки, лакеи, извозчики, привозившие гостей. Даже простых мужиков вознес ребе до степени праведных мира сего.

Самый главный при дворе немировского цадика реб Цоц рассказывал мне, а он не бросал слова на ветер, что свадьба Фейгеле — это была первая настоящая радость с той поры, как мир был создан...

Можете ли вы себе представить, что творилось в божьих чертогах в те минуты, когда наш ребе плясал «танец невесты»! Ой, подумал я, как привести сюда вероотступников, насмешников и лукаво мудрствующих и показать им это счастье, величие и восторг! Они ведь не прочь насладиться земными утехами, так пусть увидят, как небесный рай воплотился в рай земной, как весь мир, ликуя, вошел в дом ребе и сиял, как солнце! Они целовали бы его ноги и наконец поняли бы, чего стоят их утехи. Ибо обыкновенный пляс ребе, даже самый будничный, заключал в себе шестидесятую долю райского веселья, а свадебный его танец, наверно, равнялся трети, а быть может, целой половине.

Музыканты играли тогда «фрейлехс», народ бродил от угла к углу, одни, взявшись за руки, танцевали в стороне, другие вели хороводы, третьи пели, некоторые пили — прямо-таки столпотворение, как бывает на свадьбах.

И вдруг ребе, да будет благословенно имя его, поднялся со своего места, вышел на середину комнаты и остановился. Он подал пальцем знак музыкантам, и они прекратили играть.

Надо было видеть ребе! Лицо его было озарено духом превечного, глаза светились, как звезды, атласный кафтан на нём блестел и сверкал, штраймл переливался тысячами серебристых лучей. В глазах мутнело, дух захватывало...

Воцарилась тишина, все глаза потянулись к ребе и прильнули к его статной фигуре. Стало так тихо, что слышно было тиканье часов, находившихся в седьмой комнате. И в этой сладостной тишине ребе затянул свой тихий напев.

Внезапно он оборвал песню и стал издавать отрывистые звуки. Народ понял, что это означает. Странными звуками он оповестил мир, что свадьба Фейгеле затеяна в добрый час... В эти минуты мне почудилось, будто изо рта ребе вылетает стая белых голубей. Потом ребе, да будет благословенно имя его, сам признался, что звуками- посланцами он пригласил вселенную — всех животных, все травы и деревья, пустыни и леса, моря и реки, небо и землю, ад и рай, праотцев и обитателей небес — на свадьбу...

Когда воздух в доме был накален До предела и ребе, блаженной памяти, узрел всех приглашенных, пришедших на его зов, тогда он снова затянул сладкий напев, но стал его петь святыми словами. И тут же пустился в пляс. Все опустили глаза долу и впились в его ноги...

Блаженны глаза, видевшие это!

Как всем известно, вслед за переходом к вечной жизни нашего учителя и владыки ушла в мир иной и его дочь, царство ей небесное, а муж Фейгеле без нее не смог заменить ребе, и я остался, как овца без пастыря. И я объехал все еврейские общины в поисках цадика. То, что жаждала душа моя, я нигде не нашел. Я видел великих праведников, аж волосы становились дыбом, но настоящую радость я не нашел.

Повсюду горе, печаль, скорбь. А если где и встретишь радость, то она не настоящая, она вызвана каким-нибудь праздником и бутылочкой на столе. После кончины нашего ребе никто не знал, что такое совершенство в пении и пляске.

Не умеют петь — голоса одеревенелые, не умеют танцевать — ноги деревянные, руки неуклюжие, тела неповоротливые, холодные, ледяные. А когда поют и танцуют в день симхастойре, то все не в лад: ноги двигаются сами по себе, слова в одну сторону, мелодия — в другую, нет согласия между ними, словно три незнакомца врозь шагают по комнате.

С уходом немировского ребе умерло веселье, душа пения и танца. Только ему одному известно было, какими жестами и словами полагается выразить всякую пляску и мелодию.

Однако вернемся к нашему повествованию.

Стоит наш учитель и владыка посредине круга, поет и танцует, и мы все, даже музыканты, подхватили его мелодию и пустились вместе с ним в пляс. Вдруг я заметил, что жених Фейгеле молчит, не поет и не танцует.

-Ребе,-закричал я не своим голосом, - музыканты и те поют и танцуют, а он…

-Не волнуйся, - сказал мне ребе,- уповай на судьбу Фейгеле.

Во время трапезы раби шепнул мне на ухо:

-Скоро услышишь, как он на манер моей пляски будет читать и комментировать Тору.

И действительно….

О чем говорил жених я не помню, вы ведь знаете, что я слабо разбираюсь в мелких буковках: многое, о чем он вел разговор, не дошло до меня. Притом говорил он на литовском наречии и так быстро, что казалось, будто огненные круги вертятся перед глазами. Но забрался он в глубинные пласты Торы. Ученые и простой народ слушали его, разинув рты. Даен из Коваля, который никогда не выслушивал никого до конца и вмешивался в речи ученых талмудистов своими выкриками «ам-хаарец», на сей раз сидел смиренно, с улыбкой умиления на сморщенном лице и одобрительно кивал головой.

Все внимательно слушали жениха, но только один я знал, что в речи своей он вскрывает смысл пляса немировского ребе. Все видели только оболочку речи, я же проник в ее содержание.. Когда я закрывал глаза, то видел, как ребе пляшет.

И было так же тихо, как во время танца нешего учителя и владыки: царила такая тишина, что слышно было тикание часов, находившихся в соседней комнате.

Вокруг жениха столпился народ и слушал его с пылающими лицами, горящими глазами, затаив дыхание.

Святость торы осенила его, и как солнце согревает своими лучами, так речь жениха зажгла души людей, окружавших его.

Уста его плясали, как ноги ребе, и весь народ, ликуя, во все глаза смотрел на них.

В эти минуты и его можно было смело назвать «наш учитель» и «владыка», душою общины.

Люди были захвачены его речью, и он тащил их, очарованных, за собой далеко, далеко, на улицу, за город, через горы и долины, моря и пустыни…

Глаза его горели, как у немировского ребе, а руки его двигались, как святые ноги цадика.

Я сидел как околдованный. Вдруг кто-то коснулся моего плеча, озираюсь, вижу- ребе.

- Вот так, - сказал он мне, - я плясал. Только один мотив он не включил в свою речь, оставил за дверью. Недаром он – ученик виленского гаона…Э!

Это «э» ребе как ножом резануло меня по сердцу.

Затем ребе сказал:

- Хаим, ступай, дай водки мужикам, которые привезли гостей.

Что при этом имел в виду ребе и как это надо было истолковать, я так и не понял…