Мама привила нам если не форму, то суть еврейского образа жизни. Во мне до сих пор звучат мамины старинные еврейские песни. Когда она начинала «Ву немт мэн а биселе мазл, Ву немт мэн а биселе глик...» («Где взять нам немножечко удачи, Где взять нам не­множко счастья...»), а папина скрипка прон­зительно и нежно вторила ей, у слушающих на глаза невольно наворачивались слезы.

А иногда она вдруг пускалась в пляс и сама себе подпевала: «Вен дер Ребе Элимэй- лах изгиворн этвас фрейлах» («И когда ребе Элимэйлах становился немного веселее»), и папина скрипка подхватывала эту веселую мелодию, усидеть на месте было просто не­возможно. Плясали все! Даже стаканы на полке...

Песен мама знала бесчисленное множе­ство. И никогда не отказывалась спеть, если люди ее просили. И папа ей всегда аккомпа­нировал на скрипке, хотя никто его не учил играть на этом инструменте - он играл по слуху. Мои братья и сестры, как говорится, «пошли в родителей» - устраивали с сосед­скими музыкантами вечера, на которых пели песни и даже разыгрывали небольшие сценки, подсмотренные в жизни местечка.

Мне в то время было три года, но я не отставал от старших артистов, хотя говорил только на идиш. Мой коронный номер нра­вился всем: папа ставил меня на стул, и я на чисто русском языке, громко и с выраже­нием, как учил меня мой брат Моисей, читал:

Деда Ленин, дорогой,

Ты лежишь в земле сырой.

Как я только подрасту - В твою партию вступлю!

Громче всех мне аплодировал папа. И, снимая со стула, обязательно целовал в ма­кушку. Но мама не только пела. В этой жизни мама умела многое. Например, в приготов­лении еврейских блюд равных ей не было во всем Бобринце и даже его окрестностях.

Она знала много секретов приготовле­ния традиционных еврейских блюд. Напри­мер, готовя гефилте фиш[i], мякоть рыбы она не пропускала через мясорубку, а большим ножом ловко нарубала маленькими кусоч­ками. Это придавало рыбе особый вкус.

А когда она готовила цимес[ii], то, чтобы он получился необычного золотистого цвета, добавляла в него... жженый сахар. Часто маму приглашали накрыть свадебный стол. А еврейский свадебный стол, помимо соблюдения различных условностей (это можно, то нельзя, молочное и мясное несо­вместимы и так далее), должен быть еще и разнообразным. Конечно, это обложенная маслинами селедка, фаршированная рыба, холодец из куриных крылышек и желудоч­ков, печеночный паштет, фаршированная яйцами гусиная шейка, ломти пастромы[iii] с чесноком.

Всего блюд должно быть не меньше во­семнадцати видов, потому что число «18» звучит на иврите как «хай», что означает «жить». И это - не считая хлеба. А вот по вы­печке хлеба или свадебной халы[iv], да и прочих кондитерских чудес, никто в ме­стечке не мог сравниться с нашей мамой. И это знали все...

А еще у мамы была ножная швейная ма­шинка «Зингер», и она обшивала всю нашу семью. Вы когда-нибудь в детстве крутили настоящую швейную машинку? Разумеется, тайком...

Тогда вы знаете, что, если просто давить даже двумя ногами на нижнюю педаль, то ничего не получится. Тут есть один секрет: нажимая ногами на педаль, нужно одновре­менно чуть покрутить колесо-штурвальчик на самой машинке. Или, как говорят порт­ные, «дать на ход». И тогда она застрекочет!

Оставалось главное - чтобы на этот чу­десный стрекот не прибежала мама... А вот штучные вещи мы отдавали пошить старень­кому мужчине с огромной седой бородой и очками, чудом державшимися на кончике носа, да еще на нитках вместо дужек.

Это был наш сосед - портной Лемзер. Но с Лемзером я находился в состоянии войны. Боевые действия по утрам я начинал, сидя на завалинке нашего дома. Но только если утро было солнечное.

И вот почему - моим оружием был сол­нечный зайчик. Я направлял его осколком зеркала в лицо Лемзеру, который шил, сидя у окошка. Это была война, в которой я побе­дил три раза. На четвертый Лемзер приме­нил военную хитрость.

Пока я прицеливался солнечным зайчи­ком в его окошко, он притаился за углом нашей хаты, причем, чтобы не терять темпа ответной атаки - прямо в одних подштанни­ках... И, напав на меня с тылу, отодрал за уши.

А вечером я еще отстоял на коленях на просе, щедро рассыпанном рукой отца по полу. Но сегодня я понимаю, что наказание просом было благодарностью отца Лемзеру за то, что тот взялся сшить моим старшим братьям обновки. И как бы мне ни было тогда обидно, я должен признать, что у Лем - зера действительно были а голдене хант (зо­лотые руки).

Он сшил всем трем братьям модные по тем временам поддевки (приталенное лег­кое пальто с мелкими сборками), оторочен­ные серым смушком, со стоячим воротничком и разрезами сзади - тоже со смушком. Из-под поддевок были видны франтоватые брюки-галифе из синего ше­виота.

А на ногах - хромовые сапоги со скри­пом и рантом, прошитым серой дратвой. Са­поги братьям тачал сам Мендл дер шикер[v], который, несмотря на свое про­звище, работал всегда только трезвым. И ко­лодки у него были такие, что сапоги получались экстра-класса!

И все это великолепие венчали высокие смушковые папахи, над которыми Лемзер поработал отдельно. Теперь мои братья, прогуливаясь вечерами по улице, будора­жили воображение всех местечковых не­вест. Да и их матерей заодно.

Возвращались наши кавалеры с гулянок за полночь. А мы, младшие, уже улегшись спать, в полудреме сторожили, не щелкнет ли щеколда калитки, чтобы опрометью ки­нуться открыть им дверь в хату. И кому это удавалось первым, получал от них горсть леденцов, пряники или длинные хрустящие конфеты, завернутые в разноцветные бу­мажные ленточки, похожие на серпантин.

Самым проворным всегда оказывался Давид. Просто он был хитрее нас - Давид даже похрапывал, притворяясь спящим, а мы следом начинали клевать носами... По­нятно, что он первым срывался к двери, пока мы спросонок соображали, не снится ли нам стук калитки. Но за свою хитрость он был наказан.

Братья, узнав о проделках Давида, ре­шили его проучить... В очередной раз, пер­вым добежав до двери, Давид получил в подарок длинную конфету в красивой обертке. Тут же нырнув под одеяло, он в тем­ноте, наощупь разорвал обертку и откусил большой кусок конфеты... И, уже проглотив, понял, что он съел... кусочек обыкновенной стеариновой свечи, которую братья завер­нули в бумажку от настоящей конфеты. Больше Давид первым не бросался к двери и долго дулся на старших братьев.

Но потом как-то все позабылось... И Давид вновь вернулся к своим проделкам, показывая нам фокусы, в результате которых наши куски рафинада и другие сладости куда-то исчезали, а мы оставались с разину­тыми ртами в прямом и переносном смысле этого слова.

Но вернемся к нашему отцу. Я уже гово­рил, что он служил в кавалерии царской армии и в Первую мировую войну попал в плен. Освободившись, долгие два года про­вел в Европе. Потом уехал к своим сестрам в Аргентину. Как мои тети попали в Арген­тину, я по малости лет тогда не спрашивал, а потом уже не у кого было это выведать...

В Аргентине отец заработал немного денег и вернулся в местечко. А дома уже шла гражданская война. В местечке сменяли друг друга банды батьки Махно, Петлюры, Маруськи, а еще были григорьевцы и под­державшие их всех бандиты с окрестных ху­торов. Не миновали они и нашу хату.

Когда в местечке обосновалась банда григорьевцев, они стали рыскать по хатам. Один из бандитов с обрезом наперевес вва­лился к нам и, не заметив отца, который стоял неподалеку от двери, направился к маме, возившейся у печи… Когда бандит по­равнялся с отцом, тот схватил его рукой за горло и стиснул пальцы.

Бандит выронил обрез и попытался ото­рвать руку отца от своего горла. Но на­прасно - из этой железной хватки не могли вырваться даже лошади. Так что участь бан­дита была решена. Его лицо уже начало си­неть, - как вдруг отец передумал и разжал пальцы.

Григорьевец рухнул на пол, громко хрипя и пытаясь вдохнуть воздух. Я не знаю, почему тогда отец помиловал его, как и не знаю до сих пор, почему этот бандит почти ежедневно стал приносить нам еду и даже охранять нашу хату от своих же. Может, это была благодарность за подаренную жизнь? Не знаю. Но продолжалось такое еще ме­сяца два, пока в местечко не пришла кон­ница Буденного. Однако это уже другая история.

А пока я расскажу, как все жители нашего местечка в один день стали «троцкистами». Дело в том, что Лее Давидович Троцкий был родом из наших мест. Многие считают, что Троцкий родился именно в нашем местечке. Но это не так.

Отец Троцкого-Давид Леонтьевич Брон­штейн - купил землю в степи у владельца Яновского. А тот ее получил, пройдя нелег­кий путь от рядового до полковника. На по­жалованной в степи земле полковник построил крытую соломой землянку и такие же незамысловатые надворные строения. И стал помещиком в своей деревеньке, кото­рая звалась Яновкою по его фамилии.

Именно в Яновке и родился Лев Троцкий, случилось это вскоре после покупки дере­веньки его отцом. А вот что та деревенька находилась километрах в двадцати от на­шего местечка - это верно. И как-то днем по местечку прокатился слух, что к нам приедет сам Лев Троцкий.

На следующее утро местечко было не узнать: стены всех хат были побелены, а ставни и рамы окон блестели свежей крас­кой. Над площадью были натянуты кумачо­вые транспаранты, а над наспех построенной трибуной висели портреты всей четверки -Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Троцкий появился на площади в со­провождении сотрудников НКВД, одетых в кожаные тужурки с маузерами в деревянных кобурах на перевязи.

Пока Лев Давыдович шел к трибуне, всю площадь оцепили конные красногвардейцы и военный духовой оркестр грянул марш. Говорил Троцкий, слегка картавя и сопро­вождая речь резкими, скупыми жестами. А потом играл оркестр. И для нас, малышей, это была самая лучшая музыка, потому что она была очень громкая.

Я не знаю, связано ли это было с появле­нием у нас Троцкого, но вскоре в нашей хате загорелась электрическая лампочка. И в со­седних хатах тоже. И мне мой старший брат Моисей объяснил, что наша лампочка и есть та самая «лампочка Ильича». Только я никак не мог понять - откуда у Ильича было столько лампочек, что их хватило на все наше местечко да еще на окрестные села тоже.

А еще в нашей столовой, в правом верх­нем углу теперь висела черная тарелка, на­звание которой я никак не мог выговорить: ре-про-дук-тор. И из этой тарелки теперь целыми днями лилась музыка и украинская речь. Иногда - русская. Для меня было за­гадкой, как все это попадало в тарелку. Не­ужели тоже по проволоке, как телеграммы?

С телеграммами тоже была полная нераз­бериха. Еще до появления в хате репродук­тора, старшие братья по очереди пытались мне втолковать, как посылаются теле­граммы: «По проволоке идет ток и делает на ленте знаки. Понял?» «Понял, но как же потом получается письмо», - переспраши­вал я, имея в виду телеграфный бланк. Мне отвечали: «Письмо идет отдельно».

Опять не понятно, а зачем ток и прово­лока, если письмо едет на лошади - я ведь сам видел, что телеграмму привозит верхо­вой и ему за это платили еще какие-то деньги. Мне отвечали, что вначале при по­мощи электричества приходят слова, а потом их телеграфист записывает на бу­мажке и эту бумажку нам привозит достав­щик.

Это было еще хуже... Для меня это была какая-то мистика. Не хуже той, когда я пы­тался понять, - как это Б-г есть, но его никто не видел? А в русской церкви я сам видел - он даже нарисован. С этим как?

Но раз мы коснулись вопроса религии, то честно признаюсь: наше местечко испыты­вало дефицит духовных кадров, и обязанно­сти раввина исполнял один из местечковых жителей, которого все почтительно звали рэб Шмулик, а синагогой в местечке служил дом нашей соседки по улице - Леи. В этом обычном доме рэб Шмулик полулегально проводил еврейские праздники, читая на­распев главы Торы, собирал миньян[vi], до­стойно встречал и провожал субботу.

К Пейсаху (еврейской пасхе) он вместе с местным мельником выпекал мацу, не забы­вая о бедняках. Подозреваю, что он и неле­гально делал бриз[vii], способствуя вступлению новорожденных младенцев мужского пола в завет Авраама. Но по­скольку в нашей семье больше мальчиков не рождалось, уверенно сказать, так ли это, я не могу. Но зато он вполне легально про­вожал усопших в последний путь, читая кадиш[viii] согласно обычаю и еврейским тра­дициям.

Не обходились чтения Торы и без забав­ных моментов. Миньян в местечке собрать было нелегко. Частенько приходилось при­глашать «подрастающие резервы». Мы с Менделе-босяком хорошо понимали, что без нас, «резервистов», миньян частенько не набирался. И, хотя там делать было нечего - молча сиди себе в кипе и слушай, мы всегда набивали цену за наше участие: просили разрешить гулять до позднего вечера и вы­дать по рублю на воскресный базар.

А воскресный базар в местечке - это осо­бая история. Даже не история, а, как любят говорить евреи - достойно пера самого Шолом-Алейхема. Но об этом позже. А пока нам весело было наблюдать, как старые евреи, имена которых в местечке произно­сили с уважением, будто школьники в хэдере[ix], вдруг изо всех сил, перекрикивая друг друга, начинали спорить, какую главу нужно читать сегодня. И в этом споре уча­ствовал весь миньян, кроме нас двоих.

Почтенные старцы по нескольку раз пе­рематывали свитки Торы с левого на правый и наоборот, и каждый отстаивал свою пра­воту. «Мишугинер (сумасшедший), в про­шлый раз мы же дочитали до сих пор - нэм дох дайне ойген ин хант (возьми же свои глаза в руки) и смотри сюда», - размахивал руками один. Второй ему отвечал: «Что мне с вами спорить, если каждый ништ огедахт (недоделанный) считает себя фар а менч (че­ловеком), мне с вами здесь больше делать нечего...» «Ша, идн, - пытался успокоить спорящих реб Шмулик, - зи зайт дох клуге менчен (тихо, евреи - вы же умные люди)».