Наконец нужное место в Торе находи­лось и страсти стихали. Кажется, евреи не зря говорят: одна глупость пасется рядом с другой. Когда нам с братом становилось скучно, мы потихоньку отыскивали себе за­нятие. Например, устраивали мушиные бега...

Для этого ловили двух больших мух с изумрудными брюшками, отрывали им кры­лышки, и наши рысаки готовы были к забегу. Правда, направлять их и подстегивать при­ходилось соломинками. А поскольку наши кони, как вы понимаете, были необъезжен­ными, мы гонялись за ними по полу, с трудом заставляя их бежать в нужном направлении. При этом в порыве азарта мы иногда вреза­лись лбами в ножку стула или еще лучше - в ноги молящегося. И когда тот с грохотом валился на пол, нас с треском выгоняли из подпольной синагоги.

Но мы знали, что к следующему миньяну мы опять понадобимся, и поэтому за свой верный парносе[i] не беспокоились. Говоря о нашем заработке, мы как раз и подошли к самому важному. Вы ведь помните, что мы получали по рублю на базар. Все евреи на­шего местечка ходили на базар каждое вос­кресенье - люди закупались, в основном, на неделю. И не имело значения - парикмахер ты или сапожник, имеешь ты свой малень­кий гешефт или ты модный портной, все за­купались на базаре.

Кажется, что тут особенного - пошел и купил. Вот тут вы ошибаетесь - все не так просто. Базар, особенно летом, начинал тор­говать очень рано. А так как каждый покупа­тель на базаре считал, что только он владеет великим искусством покупать, а продавец был уверен, что сумеет постоять за себя, то все приходили обычно к открытию. И начи­налось торговое священнодействие.

Я не говорю о покупке петуха, с этим любой начинающий покупатель легко спра­вится: подул, где у него хвост, увидел, что задняя часть желтая, а не синяя, пощупал - и, немного поторговавшись, заплатил. А вот с курицей все сложнее. Тут просто подуть и посмотреть на цвет явно недостаточно. Надо еще всунуть палец... Как бы вам это объяснить поинтеллигентнее? Короче, в то самое место, откуда у нее появляются яйца, и определить, с яйцом она или нет. Вы меня, надеюсь, поняли...

Вообще авторитет умелого и удачливого покупателя в нашем местечке высоко це­нился. Как, например, сегодня ценится уче­ная степень. Я не говорю о сегодняшних депутатах и бизнесменах в России - они все поголовно кандидаты и доктора наук. Я го­ворю о тех, кто ее честно заслужил. Только вы слышали, чтобы кого-нибудь лишали уче­ной степени? Конечно, на покупке курицы докторской не защитишь, а вот лишиться по­купательского авторитета - легко.

Вот был у нас в местечке случай - его все помнят. Наш Гершл-балагула говорил всем, что он покупает быстрее всех, а главное - дешевле всех. И все видели, что базар еще только начинается, и люди еще ходят и только прицениваются, а наш хохэм[ii] Гершл уже грузит на свою повозку покупки. И так бы все и дальше признавали его непрере­каемый авторитет, если бы однажды, когда Гершл расплачивался за товар, рядом не оказался Ицик - парикмахер, его давний со­перник по покупкам.

Так вот Ицик видел своими глазами, как тот заплатил 7 рублей за петуха, а когда нес птицу с базара в свою повозку, то без стыда говорил всем, что уплатил 4 рубля. Ицик так разволновался, что бросил покупать и стоял, рассказывая всем, кто пришел на базар, про аферу Гершла-балагулы.

Кстати, к слову, Мотл-дер крумер[iii] всем говорил, что знает иврит, но однажды Абрам-шнайдер[iv] увидел, что Мотл во Бремя молитвы держит молитвенник наобо­рот... И все местечко узнало правду. И это тоже было событием.

Но вернемся к нашему базару. Женщины идут на базар чуть позже, чтобы купить остальные продукты. Но у них свои приемы. Например, творог продавали в марлевых салфеточках, и если эта салфетка не свер­кает свежестью и белизной, то покупать не стоит, потому что продавщица явно а штынкерке[v] и творог у нее соответствующий. Хотя может быть и наоборот, - женщинам виднее. А кто же купит, не попробовав! Хо­рошо, если отщипнут малюсенький кусочек. А то есть и такие, что отщипывают на целый обед... Но что делать, надо терпеть - это базар.

А чем не еврейская смекалка - свернуть бумажку трубочкой, обмакнуть ее в сметану, а потом облизнуть - ведь как-то попробо­вать надо. И если мужчины местечка стара­лись прослыть на базаре умелыми покупателями, то женщины - экономными. Например, Ривка, жена Шлемы-трубочиста, рассказывала на базаре, как она недавно от­резала у курки крылышки и шейку и сделала такое жаркое, что хватило на всю ее халя- стру[vi]. Вы думаете, женщины ей пове­рили? Но ей хочется, чтобы все знали, какая она экономная хозяйка. Конечно, если шейку кушать экономно - то есть вприкуску к чугунку картошки, то, может, так и полу­чится...

А для нас, мальчишек, базар в нашем ме­стечке был одним из самых притягательных мест. Базар заменял нам все: и иллюзион, и уличные театры, и даже заезжий цирк. Вот «продавец счастья» - рыжебородый еврей- шарманщик в фуражке и темном лапсер­даке, крутит ручку своего ярко расписанного органа.

На крышке инструмента сидит живой по­пугай с роскошным хохолком, с пестрыми разноцветными перышками, и под рыдаю­щую каким-то душещипательным старым вальсом шарманку вынимает конвертики с предсказаниями. Именно этого роскошного попугая мы считали «продавцом счастья», а его такого будничного хозяина - так... при­ложением к нему.

А какие роскошные петушки на палочках продавались на базаре! Во-первых, их можно было долго облизывать. А еще не жалко было дать полизать петушка и младшей сестренке: это же не пряник, от которого дал откусить - и самому меньше остается. Но самое глав­ное - через облизанного до прозрачности петушка можно было смотреть на мир, и весь мир вокруг становился цветным. А еще там, где продавали живую птицу, продавалась наша мечта - голуби.

В зимние дни моя младшая сестричка Голда и я часто оставались одни в доме, пока отец в кузнице, а мать у богатых накрывает на стол. Братья и сестры - кто где. И когда одиночество в хате становилось совер­шенно невыносимым, тогда я, несмотря на мороз, выбегал во двор и опрометью несся к колодцу, над которым задрал голову длин­ный журавль, и бегом возвращался в тепло хаты.

Иногда в сумерках мы с сестренкой си­дели, прижавшись друг к другу на приступке печи, с широко открытыми глазами, и боя­лись шевелиться. Наконец приходила мать, и все страхи отступали.

Но зима была все же наиболее семейным временем года. Долгими зимами, когда степ­ным снегом заносило местечко со всех сто­рон, наваливая сугробы вровень с окнами, выпадали целые дни, когда отец и мать почти не выходили из хаты.

Для меня с сестренкой это был праздник. И я докучал отцу разными вопросами, чтобы лишний раз убедиться, что сегодня он дома и принадлежит нам. Или подбирался к нему со стороны и начинал внимательно рассмат­ривать его руки - эти совсем особенные руки кузнеца, как веснушками, усеянные черными точками: это мельчайшие осколки металла, отлетающие при ковке и навсегда въевшиеся в кожу.

Пальцы узловатые, как корневища, но со­всем не жесткие, и каждый из них живет и движется по-своему, а все вместе они цеп­кие и ловкие и в них чувствуется сила. Как ни мало было мне лет, но я вижу, я чувствую, что эти руки не так, как все другие руки, дер­жат молот или кузнечные клещи. Но когда эти руки гладят меня по голове - они чуткие и нежные. От них идет тепло и особенный отцовский запах - смесь огня, железа и при­вкус степного ветра. Но даже сидя дома, отец всегда отыскивал себе работу.

-                  Для меня лучший отдых, когда я что-нибудь делаю, - всегда говорил он.