Поиск истины в рамках общей концепции смысла жизни
Интервью с рабанит Ципорой Харитан, дочерью рава Боруха и рабанит Перл Куперман
Семья Куперман жила в СССР, в городе Ивано-Франковске на Западной
Украине – одном из регионов, известных в те времена своим
антисемитизмом. Тем не менее, и в то тяжелое время их дом был теплым
очагом, домом Торы, погреться в котором приходило множество евреев. Уважаемая рабанит, расскажите, пожалуйста, о Вашем отце.
В семье моего отца не изменяли имен. Всех детей звали еврейскими
именами, и это – в годы сталинских репрессий. У отца было прекрасное
общее образование, он окончил Черновицкий университет по специальности
математика, работал преподавателем в Институте усовершенствования
учителей на Украине. Когда мы приехали в Израиль, он пошел работать в
университет на подготовительное отделение и проработал там двадцать лет.
Я думаю, по общим меркам репатриантов он очень быстро устроился на
работу – через несколько месяцев после приезда. У него был хороший
иврит, и он был одним из первых, кто начал делать переводы религиозной
литературы на русский язык: перевел мишну Пиркей авот, написал к ней
примечания и приложение с краткой справкой о каждом из танаим (мудрецов
мишны), упоминаемых в Пиркей авот. И все это он сделал менее чем за год
после нашего приезда! У нас дома не осталось ни одного экземпляра его
книги; я нашла ее гораздо позже, будучи уже взрослой, и была просто
потрясена огромным багажом знаний, с ко-торыми он приехал из СССР.
Откуда же он получил их?
Папа рассказывал, что он умел молиться, но у деда совершенно не было
времени с ним учиться. Когда они оказались в эвакуации в Киргизии, там
находились студенты из ешив «Мир» и «Радин», которых выслали сна-чала в
Сибирь, а потом, после освобождения польских евреев из Сибири, сослали
на юг, так что там была их целая группа. Моя бабушка пошла к этим
ребятам и стала просить, чтобы кто-нибудь из них занимался с ее
сыновьями. Сначала они не хотели и слышать об этом – у них не было
сомнений, что она – провокатор; но они не знали мою бабушку. Она
продолжала ходить, надоедать, взывать к их совести, говорила, что это
не-мыслимо – оставить еврейских детей без учебы… В итоге нашелся один
студент Радинской ешивы, который взялся за это. Фамилию его я не помню, а
звали его Ханан; все годы папа называл его «дядя Ханан». Он выучил с
папой все Пятикнижие и дал ему первый толчок в Гемаре. После этого все
годы отец искал, с кем бы поучиться – иногда с хабадниками, иногда еще с
кем-то, иногда и сам. Последние десять лет папиной жизни, я думаю,
были для него самыми счастливыми – он преподавал в Иерусалиме, в
учебном заведении «Махон Лев» (где изучают инженерное дело и параллельно
– Тору). Изначально его взяли туда преподавать математику, но
буквально через считанные месяцы директор сказал, что математиков он
найдет еще, а такого замечательного преподавателя Торы – вряд ли. И папа
стал преподавать там Тору. Недавно в разговоре с мужем я выразила
восхищение моим папой – тем, что он не пропускал ни одной свадьбы своих
учеников, а мне не всегда удается присутствовать на свадьбах учениц, и
уж тем более не удается быть во всем, как папа. Муж ответил: «Не
волнуйся, ты – хорошая учительница. Но твой папа – он был для них отцом!
Отец не может пропустить свадьбу сына!» И ученики относились к нему
соответственно – они его просто обожали. Мама моя родом из семьи не
религиозной, но «очень сочувствующей». По израильским понятиям ее
назвали бы месоратит – традиционной. Не нужно объяснять, что в СССР даже
это требовало настоящего самопожертвования, и было связано с большим
риском. Все дети были обрезаны, все женились с хупой, в Песах делали
седер и ели мацу. Мамин отец накладывал тфилин и молился. Как в любой
еврейской семье того времени, мама получила самое лучшее образование:
тоже закончила физико-математический факультет, была учительницей
математики. Однажды я спросила ее: «Как же ты решилась выйти замуж
за религиозного еврея?» Она ответила: «Увлечься твоим отцом было
нетрудно, а что до религии – я не очень понимала, на что я иду». Ее отец
хорошо понимал и был против, хотя папа сам по себе ему очень нравился. А
у бабушки – маминой мамы – был глубоко религиозный брат, рав
Яаков-Йосеф Альтфедер, который выбрал специальность фотографа, чтобы не
работать в Шабат. Он был связан с Хабадом, и я видела упоминания о нем в
разной хабадской литературе. И когда мама, пытаясь убедить дедушку,
сказала, что, мол, дядя Яаков тоже все соблюдал, дед строго посмотрел на
нее и сказал: «Ты равняешься с дядей Яаковом?» Несмотря на то,
что, как я уже сказала, мама не очень понимала, на что идет, выходя
замуж за папу, она шла за ним во всем до конца. Папа всегда восхвалял ее
словами пророка Ирмияу (2:2): «Так сказал Г-сподь [обращаясь к
еврейскому народу, который образно назван «невестой»]: «Помню Я о
добродетели юности твоей, о любви тво-ей, когда была ты невестою, как
шла ты за Мною по пустыне, по земле незасеянной”»
Как родители рассказывали вам, детям, о Торе, о заповедях?
Это началось в очень раннем возрасте. Сколько я себя помню, я знала,
что есть Всевышний, есть Тора, и что мы соблюдаем ее законы, и что это –
тайна, которую никому нельзя рассказывать, потому что все вокруг –
против этого. Как же они добивались того, чтобы вы верили в то, что Тора и ее законы – это истина?
Маленькие дети верят в то, в чем родители искренни. Скажем так: никаких
просветительских лекций не было. Папа говорил: «Так делают, и точка».
Ребенок очень ясно ощущает, что если родители готовы ради чего-то на
большие жертвы, значит, это – абсолютная истина. Сегодня в Израиле, в
нашем обществе, религиозный образ жизни не требует слишком больших жертв
и не причиняет неудобств. Даже вернуться к вере отцов – и то в каком-то
смысле, можно сказать, удобно. Я не хочу, не дай Б-г, задеть
кого-нибудь, но очень многим вернувшимся помогали – и морально, и
материально, заботились о них. Настоящие испытания – когда надо
устраивать детей в учебные заведения и т. д. – начинаются позже; на
первом же этапе все очень даже приятно. У нас в СССР никакого
«выигрыша», кроме духовного, разумеется, не было, и я видела, что ради
этого «выигрыша» для своих детей родители готовы буквально на все. Все,
что связано с детством и родителями, я вспоминаю с огромной
благодарностью. Что было тяжело – это вечный страх: а вдруг о нас
узнают? Мы жили в г. Ивано-Франковске, на Западной Украине, и там шла
активная борьба с «сектантами». Советская власть так и не смогла до
конца покорить Западную Украину; местное нееврейское население
ненавидело ее еще больше, чем мы. Постоянно отлавливали религиозных (не
только евреев), отбирали у них детей и посылали их в детские дома; в
газетах без конца писали об «изуверах», которые «морально калечат своих
детей». Опасность лишения родительских прав постоянно висела в воздухе,
но мои родители не были готовы поступиться ни-чем, что касалось Торы и
заповедей. Так бывает только тогда, когда люди верят в истину до конца. И
тогда уже не нужно никаких лекций. У Вас при этом было ощущение, что исполнять заповеди тяжело?
Да, было. Но была и «компенсация». Мы с братом недавно обсуждали это и
говорили, что когда мы вспоминаем наш субботний стол тех лет – хочется
плакать. Несмотря на то, что у папы был, мягко говоря, не самый лучший
слух, его пение было чем-то необыкновенным; когда он сидел и распевал
субботние песни – пела душа. Кроме того, папа был потрясающим
рассказчиком. Он рассказывал о недельной главе, и даже если я это знала –
могла слушать снова и снова. Рассказывал он и разные еврейские истории…
Об этом столе мой брат сказал: «Там была Шехина!» Иначе не
скажешь… При всем страхе, что соседи услышат или увидят горящие свечи, и
нужно было сидеть так, чтобы никто ничего не увидел и не услышал, –
субботний стол наш был чем-то потрясающим и незабываемым. Двое наших
младших братьев родились гораздо позже: один – за год до приезда в
Израиль, а другой – через год после, и когда я однажды спросила старшего
брата: «Мы с тобой перенесли в детстве столько травмирующего, а наши
младшие братья уже росли, как нормальные люди. Ты хотел бы с ними
поменяться?» – он ответил: «Ни за что! Такого детства, как у нас с
тобой, не было ни у кого!» И действительно, я не знаю, были ли родители
такими людьми по натуре или понимали, что это – единственный способ
удержать нас, но они посвящали нам так много времени и сил! Отдавали нам
всю душу! Девочкой я иногда спрашивала: «Мама, а кого ты больше
любишь: нас или папу?» Мама всегда только смеялась и никогда не
отвечала. Когда я вышла замуж, я сказала маме: «Я теперь понимаю, как
глупо было это спрашивать. Кого женщина может любить больше, чем своего
мужа?» А мама ответила: «Подожди, у тебя еще нет детей! Появятся –
поймешь, что детей тоже любят больше всего на свете, но только это
совсем другая любовь!» Я часто слышу от женщин: «Мне скучно читать
детям, скучно строить с ними башни из кубиков, скучно заниматься ими…» Я
понимаю, что они несут это в себе из дома, и мне их жаль. Знаю, что
может быть совсем по-другому: моей маме было с нами интересно, и мне
потом тоже интереснее всего на свете было общаться с детьми. Это –
уникальный подарок, который я получила. С другой стороны, детей
нужно учить тому, чтобы они умели также давать другим, а не только
получать. Моя мама долгие годы болела, и мне, как единственной дочери,
приходилось немало помогать ей в ведении хозяйства и т. п. Меня это
многому научило.
Как решались проблемы с соблюдением Шабата, когда в школе были какие-то мероприятия, поездки и т. п.?
О поездках не могло быть и речи. Вы чувствовали, что Вас в чем-то ограничивают, был внутренний протест?
Я расскажу одну историю, которую, я думаю, и родители мои не знают.
Хотя, может быть, я и рассказала ее маме через много лет. Это было в
1967 году, сразу после Шестидневной войны. Мне тогда как раз
исполни-лось девять лет. Я хорошо помню, когда это было: у папиных
родителей уже было разрешение на выезд. Когда началась Шестидневная
война, их внезапно поставили перед выбором: или уехать в течение сорока
восьми часов, или они теряют право на выезд. Поскольку ранее мы думали,
что они будут собираться достаточно долго, нас с братом отправили к
маминым родителям на все лето. Итак, папины родители уехали очень быстро
(и очень тяжело: это было в канун Шабата; бабушка отказывалась ехать в
Шабат в поезде, и дед с папиной сестрой буквально втащили ее в вагон… и
еще много чего было…) Так вот, поскольку они уехали гораздо быстрее
намеченного, у родителей осталось несколько свободных недель – вдвоем,
без детей. И они устроили себе поездку по СССР. Мы же, как сказано,
в это время были у бабушки с дедушкой с маминой стороны. Их семья в
Орджоникидзе жила вся вместе. Мамин дед считал, что единственный способ
удержать семью в еврействе – жить вместе, и при этом они с женой должны
всеми руководить. Он умер молодым, но до войны мамина бабушка следила,
чтобы все невестки ходили в микву, и благодаря этому, как я потом
поняла, моя мама родилась бэ-таара (в духовной чистоте), а это очень
влияет на душу. Итак, они жили как один большой семейный клан, и
оттуда мама позднее уехала на Украину. Ее очень люби-ли, и когда
приезжали в гости мы, ее дети, это был просто праздник для всей семьи.
Нас баловали за все время, год или два, прошедших с предыдущего визита.
Молодые (маминого возраста) родственники уже ничего не соблюдали. И вот
однажды они предложили мне поехать с ними на речку. Я точно знала, что
это был Шабат, но я была ребенком, всего девять лет – и поехала… И даже
ела у тех родственников некошерные пирожки с мясом… Я ничего не
рассказала родителям, но потом целый год не могла спать. Каждую ночь я
боялась, что это последняя моя ночь: ведь не может быть, чтобы после
таких грехов Всевышний оставил меня на земле! Думаю, что
сознательный выбор я сделала через два года. Маме нужно было поехать на
все лето в санаторий. Мне было тогда одиннадцать, а брату – семь. Дядя
моей мамы должен был приехать и забрать нас. Я сказала, что никуда не
поеду, так как стесняюсь ехать с мужчиной в поезде. Сейчас я понимаю,
как сильно его обидела. Я ведь росла в такой семье, что никакие дурные
мысли мне в голову не приходили, а он, видимо, решил, что я его
подозреваю в каких-то нечистых намерениях. Я же, понимая, что могу опять
не удержаться и нарушить ка-кую-то заповедь, боялась. Это был момент
моего окончательного самостоятельного выбора. Так что с поездками и
прочими развлечениям все было решено. Мне помнится один тяжелый эпизод,
характерный для той поры. У меня была одна-единственная подруга – такая
же еврейская девочка, дочь матери-одиночки, преподавательницы
английского языка, из той же интеллигентной среды, что и мы. Конечно, мы
очень дружили; нам тогда было по двенадцать лет. Ее мама легла в
больницу с язвой желудка, но потом один одноклассник сказал мне, что это
не язва, а рак. Я пришла домой и спросила у мамы, и она, расплакавшись,
подтвердила, что это правда. Буквально через день мою подружку вызвали в
учительскую: мама умерла на операционном столе. Когда она вернулась в
класс, она все время просила, чтобы я сидела с ней рядом и держала ее за
руку. Я целый день была с ней, а в голове неотвязно звучало одно: «Я
даже не могу позвать ее переночевать у нас!» Как я ее позову? У нас
крохотная двухкомнатная квартира. В спальне отец молиться не может,
только в гостиной. И если она увидит его талит и тфилин… В СССР я
никогда не приглашала подруг к нам на ночь и сама ни к кому не ходила
ночевать. У мамы моей подруги был свой домик – крошечный, но свой. И ее
хотели усыновить – было ясно, что ради этого домика. В какой-то вечер я
слышала, как родители обсуждали этот вопрос: «Ну, может быть, все-таки…»
Но на следующий день, когда я спросила маму, она сказала: «Как мы
можем? Ты же знаешь, мы хотим уезжать, а ее никто не разрешит нам
вывезти. Кроме того, нужно будет ей объяснять, как мы живем, а это очень
сложно». Помню, какое чувство горечи вызвали у меня эти слова: из-за
того, что мы соблюдаем заповеди, мы не можем сделать добро? Когда я
рассказала об этом маме, уже будучи взрослой, она открыла мне, что и у
нее было однажды такое же ощущение, когда знакомые спросили ее, не может
ли она достать мацу их бабушке. А мама с папой, хотя и знали, что
бабушке действительно нужна маца, на самих этих знакомых не могли
положиться… Вот это – ощущение, что из-за того, что ты религиозный
еврей, ты не можешь иногда сделать добро – было очень тяжелым
испытанием, гораздо большим, чем отказ от каких-то удовольствий. И,
тем более, что для нас отказ от одних удовольствий все же
компенсировался другими: каждую неделю мама куда-то с нами ходила,
постоянно покупались новые книги, игры, игрушки; при их учительской
зарплате это, как я теперь понимаю, было немало. К тому же все книги,
фильмы и т. п. потом обсуждались. (Вообще, недостаточно сунуть ребенку в
руки книгу – и пусть читает. Потом ее обязательно надо вместе
обсудить.) И при всем этом – у нас была железная дисциплина; нельзя было
сдвинуться ни на миллиметр от твердо установленного. Какие еще у Вас есть воспоминания, связанные с заповедями?
Седер Песах – это было нечто необыкновенное. Кстати, с Песахом у меня
связано одно яркое воспоминание. Но сначала я должна сказать, в виде
предисловия, что моего брата Шалома отец учил, а меня – нет. По ста-рой
традиции отцы учились только с сыновьями, а идеи еврейского образования
для девочек, положенные в основу школ «Бейт Яаков», в СССР еще тогда не
проникали. Я завидовала брату. Ведь было настолько ясно, что в этой
учебе заключена особая кдуша – святость, и мне тоже очень хотелось.
Помню, как мой брат задал свой первый вопрос: почему в Торе сказано,
что, когда праотец Яаков лег спать на Храмовой горе, он положил себе в
изголовье камни, собранные в том месте, а когда встал – говорится только
об одном камне? Отец показал ему комментарий Раши (который пишет, что
камни стали спорить, на какой из них праведник положит голову, и
произошло чудо – они соединились в один), и попросил прочитать. Брат
на-чал медленно читать, а отец вышел на кухню и сказал маме с огромной
радостью: «Представляешь, он сейчас в первый раз задал тот же самый
вопрос, что и Раши!» Брату тогда было шесть или семь лет. В общем, было
ясно, что изучение Торы – самое главное на свете. А меня учили только
читать на иврите и молиться… Вернемся к седеру. Обычно, когда нужно
было спрашивать: Ма ништана (отрывок «Чем отличается эта ночь?»,
читаемый обычно детьми), родители проговаривали его слово за словом, а
мы повторяли. Когда мы научились читать на иврите, читали уже сами. И
вот однажды на седере, когда брат читал уже хорошо, а я – еще нет, я
начала медленно читать: «ма ни-ш-та-на…» Читала очень долго, а все
сидели и ждали. Когда я, наконец, закончила, брат прочитал после меня
быстро-быстро. И я решила, что на следующий день (вне земли Израиля ведь
делают два седера подряд) буду читать Ма ништана как следует! Весь
следующий день я сидела и зубрила. Вечером, на седере, отец, который не
обратил внимания на то, чем я занималась днем, сказал: «Давайте сегодня
немножко сократим программу, и пусть только Шалом спросит: Ма ништана!» Я
рас-плакалась. Мама сказала, что я весь день готовилась к этому
моменту, и отец сказал мне: «Читай!» И когда я стала читать – быстро и
свободно – чувствовала себя просто королевой! А вот что отец делал
для того, чтобы не работать в праздники. Я знала, что он страдал от
сильных конъюнктивитов (воспалений в глазу), и появлялись они у него
всегда в самое нужное время… Нам, детям, он объяснял, что это от
переживаний, на нервной почве, и только уже здесь, в Израиле, рассказал,
что вызывал их специально, занося инфекцию в глаза. Как это надо
делать, он научился у своего отца. У меня же в школе не было
проблем с пропуском занятий: я была отличницей, и при этом – очень
болезненным ребенком. Влажный климат вызывал у меня постоянные
простуды. И, поскольку я была еще и дочкой двух учителей, никто никогда
не проверял, действительно ли я болею. На осенние праздники папа
обычно уезжал с братом в Черновцы – там была возможность молиться в
миньяне, и нам с мамой было непросто. С другой стороны, оставаясь с
мамой, я получала ее стопроцентное внимание. Еще я помню, как папа
читал Мегилат Эстер: каждый раз – как будто вся эта история происходит
прямо сей-час. Дойдя до слов «А Мордехай знал о том, что произошло…»
(что Аман получил от царя Ахашвероша раз-решение уничтожить евреев), он
начинал плакать. По его словам, так же было и с его отцом – они эту
исто-рию ощущали живо, всей душой. Мне же, поскольку я не понимала ни
слова, чтение казалось таким длинным… Только когда мы приехали в
Израиль и я выучила иврит как следует, все изменилось. Помню, как через
год, в Пурим, я вдруг поняла, что на самом деле Мегилат Эстер очень
короткая. А в наш первый в Израиле Песах мне дали книжку Агады с
переводом, и я даже не очень помню, как проходил седер, потому что
читала ее, не отрываясь – это было так увлекательно! Как Вы ощущали там личную связь с Всевышним?
Молитвы из молитвенника меня особо не интересовали – в принципе, только
с подросткового возраста человек учится вкладывать душу в молитву. Но
просить Всевышнего о чем-нибудь «от себя» – это, конечно, было.
Во-первых, даже в годы, когда никакой реальной возможности уехать не
было, мы ясно ощущали, что живем здесь временно и когда-нибудь
обязательно уедем, – и постоянно молились, чтобы это случилось
поскорее. Были и сильные переживания. Я помню, как папа слушал передачи
радио Коль Исраэль – мы им тогда верили чуть ли не как самой Торе.
Однажды там рассказывали о Суккот – празднике, которого я до приезда в
Израиль не видела, ведь в СССР не было никакой возможности ни построить
сукку, ни найти арбаа миним (четыре вида растений, нужных для этого
праздника)… Я слушала и плакала: «Почему есть дети, у которых нормальная
еврейская жизнь, а мы…» Мама ответила мне весьма резким тоном: «Нельзя
так думать и говорить! Как Б-г решил – так, и только так хорошо и
правильно, и так должно быть! Он лучше знает, что нужно каждому!» Это
прозвучало очень сильно. Последние полтора года в СССР были очень
тяжелыми. Отец решил, что брат не пойдет в советскую школу. Надо
сказать, что я уже в пять лет умела читать. Когда я пошла в первый класс
и зашла однажды в школьную библиотеку, то просто не поняла, почему мне
предлагают книжки, в которых есть одни картинки и коротенькие надписи
под ними. Брат же научился читать в четыре года – с моей помощью, и к
шести с половиной уже хорошо умел читать; все соседи говорили, что
такого умного мальчика надо посылать в школу сейчас, а не ждать еще год.
Тем не менее, этот год родители потянули, а потом папа сказал: «Будем
говорить, что он уехал к бабушке и там учится», и последние полтора года
он вообще не выходил на улицу. Но однажды какая-то соседка увидела его –
и на папу донесли. Его директор (который хоть и был формально
коммунистом, но то-же ненавидел советскую власть) вызвал его и начал
кричать: «Ты что – хочешь, чтобы я из-за тебя в тюрьму сел? Чтобы в
течение трех дней все было улажено, иначе я передаю этот донос дальше!»
Напряжение в доме было невероятное (хотя детям, конечно, ничего не
говорили). И все-таки выход нашелся. У папы в классе училась дочка
профессора-украинца, заведующего отделением одной из местных больниц.
Она была очень прилежная, но, мягко говоря, не во всем одинаково
способная. По остальным предметам она шла на золотую медаль, но в
математике положение было безнадежным. А без золотой медали у нее не
было шансов поступить в мединститут; тогда не только у евреев были такие
проблемы. Отец имел репутацию совершенно неподкупного
преподавателя, и что-либо нечестное ему никогда не предлагали. Но в этот
раз пришлось пойти на компромисс. Договорились, что он даст той девочке
на выпускном экзамене шпаргалку, а взамен профессор выпишет моему брату
справку, что он серьезно болен. Его даже положили в больницу на два
дня. Брат говорил потом, что самым трудным для него было то, что
практически ничего нельзя было есть – там было все некошерное (а он
вообще любил хорошо поесть). Получив справку, он стал прятаться еще
больше: когда к нам кто-то стучал, он убегал в спальню, и только при
очень немногих близких знакомых выходил.
Как же он учился эти полтора года?
Во-первых, он читал. Вообще, когда мы задавали отцу какой-то вопрос, он
часто отвечал кратко, а на следующий день приносил книжку по этой теме:
«Вот, здесь об этом написано подробно». Надо сказать, что я никогда не
верила советской антирелигиозной пропаганде, твердившей, что религия –
для отсталых и без-грамотных стариков. Меня этим никак нельзя было
купить, ведь более знающего, развитого и образованного человека, чем мой
отец, было не найти. Он знал буквально все, во всяком случае, в моем
представлении. Мечтая вырваться из Советского Союза, папа покупал
огромное количество книг о разных странах, о путешествиях и
путешественниках. Мы читали их – и таким образом учились. Ну а Торе и
исполнению заповедей па-па обучал брата сам. У нас дома всегда было
очень весело, в большом почете был юмор. Папа всегда нас учил, что
чувство юмора – это, прежде всего, умение смеяться над собой. Я помню,
как меня «вылечили» от нытья и плача без причины. Папа сказал, что
слезы – это драгоценная вещь и нельзя их проливать просто так. «Собирай
их, – говорил он, – и когда наберешь целую бутылочку, куплю тебе большой
подарок!» И как только я начинала реветь, говорил: «Подожди минуточку,
сейчас принесем бутылку!» Конечно, рев сразу же прекращался. С
нами много играли в разные игры – особенно интеллектуальные,
заставляющие серьезно напрягать ум. Я до сих пор прекрасно считаю устно.
Как это получилось? Мы шли с папой в школу пешком, по дороге он мне
«подкидывал» примеры и объяснял, как считать быстро. И все это
происходило так легко, что я даже не чувствовала, что получаю урок
математики. За что родители вас, детей, наказывали? Что для них было принципиально важно?
Дома у нас очень следили за чистотой языка. Когда я слышу грубую речь,
меня просто передергивает. Мы были воспитаны так, что сказать
неподобающее слово – это что-то невозможное. Ну и, конечно,
заповеди. Когда мне приходилось в школе вынужденно нарушать Шабат – это
одно. Но однажды случилось, что я собирала в Шабат какие-то членские
взносы, а отец как раз зашел на перемене в наш класс и увидел, что я
беру деньги. Он ужасно рассердился: как я могла дотронуться до денег в
Шабат? Разве обязательно было делать это именно в Шабат? И вот что
еще очень беспокоило родителей: как можно приучать детей говорить
правду, если в условиях Советского Союза поневоле приходилось постоянно
обманывать? Когда человек приучается лгать – это всегда плохо, даже если
это была «ложь во спасение». Она ведь в любом случае оставит свой
отпечаток в душе ребенка! Нужно было уменьшить и сгладить это
отрицательное влияние. Родители выбрали такую тактику. Они говорили:
«Наша дочь никогда не обманывает». Даже когда им было совершенно
очевидно, что я лгу, они отвечали так: «Раз ты так сказала – значит, это
правда». Из-за этого демонстративного доверия говорить неправду было
невыносимо стыдно – и дома я этого не делала, кроме самых крайних
случаев. Когда я стала взрослой девушкой и, скажем, приходила домой
позже обычного, никто никогда не спрашивал, где я задержалась. Надо
сказать, что трое старших детей беспрекословно слушались родителей и
прекрасно учились. А вот младший брат, Шмуэль, родившийся уже в Израиле,
вел себя, как настоящий «сабра». Родителям было с ним очень непросто.
Он и в армии был. Все время общался с хабадниками, и к двадцати годам
объездил полмира с посланниками Хабада. Конечно, брат перерос все свои
юношеские проблемы, и сегодня он работает в Москве как посланник Хабада в
синагоге на Чистых Прудах. После смерти отца брат рассказал, что
однажды случилось с ним в армии. Он в тот период не признавал ни-какой
дисциплины и даже там натворил что-то такое, что ему не дали отпуск на
пятницу и субботу, притом, что в пятницу был праздник Шавуот. Там, где
он был, даже миньяна не было. И вот он звонит в четверг отцу и жалуется,
как ему плохо. Девяносто девять процентов родителей сказали бы в ответ:
сам эту кашу заварил (пошел в армию и прочие его «подвиги») – сам
теперь и расхлебывай! Вместо этого папа ответил так: «Я тебя понимаю,
это действительно очень тяжело. Много раз, когда я был в таких
ситуациях, я понимал, что остался наедине с Всевышним. Только я – и Он. И
я молился Ему, чтобы Он дал мне силы пройти это испытание. По-пробуй и
ты…» Брат сказал, что эти два дня – Шавуот и Шабат – стали для него
первым толчком к возвращению в нормальное русло. А это мы
наблюдали своими глазами. У нас в семье всегда благословляли детей перед
Шабатом. Когда папа был доволен кем-то из нас по итогам прошедшей
недели, он возлагал ему руки на голову, а если нет – убирал руки.
Бывало, что отец подолгу не разговаривал с братом, настолько тот его
огорчал и сердил. Тем не менее, раз в неделю из любой точки земного шара
брат звонил домой, чтобы папа сказал ему благословение по телефону, и
бывало, что папа был так сердит на него, что даже не здоровался с ним.
Он подходил к телефону, говорил в трубку благословение – и бросал ее.
Они даже не говорили друг другу Шабат шалом! Но при всем этом, как бы
там ни было – Шмуэль звонил, а папа благословлял его. Даже
наказывая, родители никогда нас не унижали и относились к нам с
уважением – как к взрослым людям. Следующий эпизод показывает это очень
хорошо. Мне было тогда лет шестнадцать. Мне захотелось прочесть одну
книгу, которая, по папиному мнению, была мне не по возрасту, и он сказал
мне об этом. Я была подростком, и мне очень захотелось «проверить»
папу. «А что ты можешь сделать, чтобы я не читала ее? – с вызо-вом
спросила я. – Ты уйдешь сейчас на работу, а я возьму и буду читать!»
Папа не сказал: «Да как ты смеешь так разговаривать?» и т. п. Он
посмотрел на меня и ответил спокойным, очень спокойным тоном: «Ты права.
Я не могу заставить тебя делать то, что я считаю нужным. Но я просто
говорю тебе, что если ты прочитаешь эту книгу сейчас, она испортит тебе
взгляд на жизнь. А когда будешь читать ее в более зрелом возрасте, –
по-лучишь настоящее удовольствие». Я даже не пыталась больше открывать
эту книгу. Еще одна характерная черта нашего дома – безграничное
гостеприимство. Я помню, как отец учил меня однажды, что давать лучше,
чем получать. У нас целый год жил парень из Закарпатья, которого мой
папа готовил к вступительным экзаменам по математике. Отец того парня
был человек религиозный, шойхет (резник), так что мы доверяли нашему
гостю. В детстве я собирала марки, но в то время даже достать альбом для
них было трудно. Дефицит! А этот парень однажды (мне было тогда лет
девять-десять) привез мне хороший альбом. Я была просто счастлива. Отец
позвал меня и спросил: «Как ты считаешь, не должна ли ты подарить ему
что-нибудь в знак благодарности?» Я ответила: «Конечно! Но что я могу,
он же взрослый!» У нас был фотоальбом Праги, где были, среди
прочих, фотографии из музея иудаики. В каждый свой приезд наш гость с
большим интересом рассматривал его, но с собой взять не мог – папа
никому не давал книги на дом. Папа сказал мне: «У меня лежат твои
ханукальные деньги. Давай я тебе их дам, ты поедешь в магазин
иностранной книги и купишь такой же альбом ему в подарок». Я
купила альбом и вручила его этому парню со словами: «Вот, можешь взять
альбом домой, и больше тебе не придется каждый раз просить у папы». Он
как раз должен был ехать домой на Шабат; он ответил: «Но ведь твой папа
не разрешает брать с собой книги!» Я сказала: «Нет, это твой альбом! Я
купила тебе в подарок!» Он посмотрел на полку и увидел, что этот альбом –
действительно другой; его лицо просто засияло от счастья! И тогда, еще
маленькой девочкой, я поняла, что дарить приятнее, чем получать. Притом
папа ведь мог дать мне и из своих денег, но он хотел, чтобы это был
по-настоящему мой подарок. С другой стороны, нас приучали к тому,
что выпрашивать и клянчить очень и очень некрасиво. «Купим тебе, что ты
хочешь, – только не надо клянчить!» В связи с этим вспоминаю один свой
день рождения; мне тогда исполни-лось шесть. Вечером должны были
собраться родственники. Мама накрывала на стол, а папа взял нас с братом
в парк на аттракционы. Это было что-то необыкновенное. Обычно мы ездили
в такие места с мамой, так как отец очень тяжело работал, и вдруг – с
папой! Это было воплощением всех детских мечтаний! Мы побывали везде,
где только можно: и на карусели, и на качелях, и мультфильмы посмотрели,
и побывали в комнате кривых зеркал… Папа платил за все. И вот мы
уже идем обратно, а навстречу – мороженщик. (Здесь нужно оговориться,
что «нееврейское молоко» и молочные продукты в Союзе мы ели; родители
понимали, что детей лишать этого нельзя. Не знаю только, ел ли сам папа
мороженое.) Я не удержалась и стала выпрашивать: «Папа, купи, купи!» Он
грустно вздохнул: «Я хотел тебе купить мороженое в завершение такого
замечательного дня. Но раз ты стала клянчить – мороженого не будет». Я
даже не заплакала. Очень четко поняла, что сама лишила себя мороженого.
Своих детей я растила так же. У меня никогда не было проблемы пойти с
ними в магазин – они всегда знали, что там им просто так ничего не
купят, а все сладости они получат в Шабат. Однажды я была с детьми в
магазине, и сын (которому было тогда два с половиной) подошел ко мне с
пачкой «бисли» и спросил: «Мама, это выброшенные деньги?» Все вокруг
рассмеялись. А я ответила: «Да! Положи на место!» Ныне широко
распространено мнение, что нельзя обрывать связи с детьми, которые
перестали соблюдать Тору, а надо, напротив, стараться, чтобы они, как и
другие дети в семье, чувствовали, что их любят без всяких условий. А наш
отец всю жизнь говорил моим братьям: «Если снимете кипу – забудьте мой
адрес!» И мы не воспринимали это так, будто нас любят только «с
условием». Мы все знали, что для отца вера в Б-га превыше всего и что он
бы просто этого не перенес. И вели себя соответствующе. В заключение хотелось бы еще раз выделить три главных момента в том, чему я научилась у моих родителей. Первое:
то, во что родители верят по-настоящему, в чем они убеждены, полностью
передается детям. И наоборот: нельзя требовать от детей того, что ты сам
не исполняешь и во что не веришь всей душой. Мы знали: все, что
родители требовали от нас, они требовали от самих себя еще строже,
гораздо строже, и поэтому у нас не было к ним претензий. Второе:
мы всегда знали, что мы для родителей – главное в жизни. Дети были для
них центром всех интересов, а карьера, деньги и т. п. – где-то гораздо
дальше. Мама однажды сказала: «Я многого добилась в жизни, но главное – я
была хорошей мамой для своих четверых детей«. И третье:
уважение. Всегда, когда папе приходилось проявлять недовольство,
наказывать, он спрашивал себя: а как бы я сам чувствовал себя сейчас на
месте наказуемого? И к нам, и к своим ученикам он относился не как к
«объекту воспитания», а как к личности, имеющей собственное достоинство,
и мы всегда чувствовали, что родители относятся к нам с полным
уважением. Именно это придавало их словам большой вес, и нам никогда не
приходило в голову делать что-то у них за спиной.
Из книги «О воспитании в еврейской традиции», издательство «Беерот Ицхак».
Программа дистанционного обучения приглашает всех, интересующихся смыслом своей (и не только) жизни, к партнерству, в поиске сокровищ еврейской цивилизации. Увлекательно! Бесплатно! Далее
