Когда-то еврейские мудрецы решили, что если десять мужчин, которые составляют миньян, молятся вместе, то эта молитва коллективная. Если же молящихся меньше, тогда это уже индивидуальная молитва, и она не имеет той силы и значения, как при миньяне. Но наши власти постановили: для создания синагоги должно быть не десять, а двадцать человек! Конечно, у властей свой резон: «наверху» решили, что каждый молитвенный дом должен иметь определенный минимум прихожан. И это коснулось не только нашей, иудейской, но и других религий. Закон же, понятное дело, необходимо уважать!

  А теперь послушайте, как мы организовали «двадцатку» в нашем городе.

  Начну с того, что в этом городе на Украине имеется все, что хотите. Заводы и фабрики, учебные заведения, целых три театра, кинозалы и музеи, клубы, дома культуры…Мало? Пожалуйста, – конторы, предприятия, магазины, рестораны, киоски, стадион, парки, широкая река с прогулочными катерами… Ну что еще? Как видите, здесь есть все, кроме…Я вам скажу, чего у нас нет, – в нашем городе нет евреев! Да, в городе все есть, а вот евреев нет! «Как же так?»– спросите вы и усмехнетесь. А так: по статистике у нас здесь гуляют около тысячи человек с соответствующей записью в пятой графе, и вы, конечно, сразу подловите меня на этом. Ваша правда, да только не вся: потому что эти, с позволения сказать евреи, уж и не помнят, что они евреи. Я же имею в виду настоящих евреев, тех, которые никогда не забывали о своем союзе с Богом. И не делайте удивленных глаз, это говорю вам я, Ицхак Меир, сын Баруха Кацмана !

  Но чтобы многое в моем рассказе стало вам понятней, скажу, что недавно я стал пенсионером. Стоит ли говорить, каково это было для меня! Судите сами: всю жизнь просидеть на одном месте, протереть штаны до дыр, исписать горы бухгалтерских бумаг…И когда ты уже сделался наконец большим знатоком в этом деле и успел нажить геморрой, тебе вдруг говорят:

  – Все, старик, пришло твое время, спасибо тебе, ты славно потрудился, а теперь отдыхай да гуляй!

  И ты начинаешь сходить с ума от безделья, а время становится твоим самым злейшим врагом! Нет никаких сил выносить эту муку, тебе так плохо, что кажется, – ты сейчас умрешь! И вдруг…внезапно явилось избавление!

  Как вы уже поняли, в нашем городе не было синагоги. Однажды мне пришла в голову замечательная мысль – а что, если нам тут организовать миньян? В самом деле, можно ли было равнодушно смотреть, как исчезает наш древний народ? Ведь никто из молодых уже давно не знает ни иврита, ни идиша, а о Торе или Раши они и подавно не слыхивали! Что они знают о религиозных праздниках, о важных датах и обычаях наших предков? Всюду только и слышишь, что еще один еврейский парень берет в жены гойку, между тем как наши еврейские девушки сохнут в ожидании женихов!…

  Вот о чем и многом другом передумал я на своем пенсионном досуге…Но только кто-нибудь наивный может усмехнуться – что, мол, тут особенного! Подумаешь, миньян хотят создать! – Как бы не так! Это только с первого взгляда может так показаться, ведь у нас в стране, слава Богу, существует свобода совести, а религия и вовсе отделена от государства!…А попробуйте-ка взяться за такое дело, и я вас уверяю, что вы тотчас же схватитесь за голову. Ибо вы, не успев и начать, уже встречаетесь с неожиданными проблемами.

  Начнем с того, что никто из тех, к кому бы вы ни обратились, не говорит вам ни «да» ни «нет», – все только поджимают губы, и на ваших глазах у человека меняется выражение лица. Наконец до вас доходит, что собрать желающих в «двадцатку» – задача особой трудности. Ибо стоило мне лишь завести разговор на эту тему, как начинало казаться, что я разговариваю с глухими. Некоторые же пускались в длинные рассуждения о том, что религия это, дескать, опиум, и что все это было хорошо во времена рабства и феодализма, когда попы дурачили народ…

  Я отворачиваюсь от такого, с позволения сказать, «лектора» и тороплюсь к другому. Он занят утренней молитвой, но я терпеливо дожидаюсь ее конца и с надеждой говорю ему:

  – Мендель Израилевич, родной, подпишите просьбу, сделаем миньян и перейдем от индивидуальной молитвы к совместной…

  – Исаак Борисович, – отвечает он, – вы же знаете, как я об этом мечтаю! Вы же знаете, как я хочу, чтоб была синагога! Но– и он аккуратно складывает тфиллин в бархатный мешочек, – мой Коля преподает в школе математику! И если я стану членом «двадцатки», у него начнутся неприятности, – как же так, скажут ему, – воспитываете молодое поколение, а сами с родным отцом не можете справиться! И я молча иду дальше. Следующий – Соломон Моисеевич Лурье. Он работает продавцом в овощном магазине, я его давний покупатель. Я вхожу в магазин, покупаю картошку и намекаю ему, что, мол, хотелось бы заглянуть к нему вечерком, потолковать кое о чем. Оказывается, и он не прочь обменяться со мной мнениями по насущным проблемам политики и жизни.

  Итак, я отправляюсь к нему домой в условленное время. Его жена, Анна Яковлевна, подала чай с вишневым вареньем. Потом мы с Соломоном Моисеевичем обсудили мировые проблемы с философским уклоном, как это и полагается, когда за чашкой чая встречаются пожилые культурные евреи. После этого мы приступили к политическим вопросам. И тут выяснилось, что нас обоих, оказывается, одинаково волнуют отношения между СССР и Америкой, Китаем и Египтом, Кубой и Северным Вьетнамом. И только после того, как мы уже разобрались, кто кого сильнее, и чем это чревато для евреев, я незаметно и дипломатично подвел его к заветной цели моего визита, к «двадцатке». Анна Яковлевна поспешно добавила в мое блюдечко вишневого варенья, а хозяин дома, все время говоривший бодро и уверенно, вдруг начал заикаться. Оказывается, ему еще пятьдесят восемь, и до пенсии остается целых два года. Он долго рассказывает про какой-то филиал, местком и профком, где он является очень известным человеком, чуть ли не вроде Стаханова . За это его в большие праздники– 1 мая и 7 ноября – поминают добрым словом и торжественно награждают. Я молча слушаю этого «ударника труда» и пью чай с вишнями. Ясно, ему нужна отсрочка на два года. А вот после этого – пожалуйста, он с радостью займет свое место в наших рядах, вытащит забытый мешочек с тфиллином и активно займется религиозными делами…

  И пока он, запинаясь от неловкости, излагал свой план, его жена в третий раз добавила мне варенья…

  Когда я вышел из дома Лурье, во рту у меня было сладко, а на сердце горько. И я стал серьезно размышлять. Дело в том, что я большой упрямец, и если уж что-то себе наметил, то, будьте покойны, добьюсь цели, несмотря на все трудности, которые могут встретиться на пути.

  И вот, крепко подумав, я решил: пожалуй, надо бы начать с пенсионеров, потому что именно среди них скорее найдешь смелых людей. Ведь кто такой пенсионер? Это человек, который распрощался со своей работой, ему уже назначили постоянное содержание, и все его отношения с властями закончились. Отныне он становится храбрецом, ему ничего не стоит поднять кулак против безбожников, против всякого рода переметнувшихся и, конечно, космополитов!

  И вот я надеваю на нос очки и отправляюсь на улицу агитировать народ.

  Кто не знает, как живет пенсионер и чем он занят весь день? Он добросовестно выполняет разные просьбы и поручения, становится то сторожем, то посыльным, а то и грузчиком, и кто его знает, кем еще!…Он закупает продукты для дома от коробка спичек до мешка с картошкой, и делает много чего другого…Вот и я так живу, и выполняю все, что мне прикажут. Командует же мной моя кроткая супруга Фреидл, та самая, на которой я женился еще сорок лет тому назад…Фреидл с самого начала была образцовой хозяйкой, она умело вела дом, рожала детей, пекла и варила, кормила и поила, и…пилила, незаметно сокращая мне жизнь! Словом, это была настоящая еврейская мама.

  Но вот я вышел на пенсию, и теперь пришла моя очередь взвалить на плечи бремя житейских забот. Отныне я только и слышу: «Может, ты купишь пачку соли и немного лука?» «Может, ты пойдешь погулять и не будешь мне тут мешать?» «Может…Может…» Я возненавидел это слово, но возразить не могу.

  Я выхожу на аллею Карла Либкнехта, где собираются пенсионеры. Они, сидят на скамейках, шуршат газетами, судачат, играют в шахматы, домино…Глаза у меня разбегаются, я ищу еврейские лица. Нашел! Вот сидят два старых еврея. Я вежливо присаживаюсь к ним, разворачиваю «Правду» и утыкаюсь в газетные строчки. Но, по правде говоря, мой глаз косит на соседей. О чем они говорят, эти двое? Конечно, о болячках. Тот, что сидит поближе ко мне, – с острой бородкой, – тот жалуется на печень, нервы и еще какие-то болезни, о которых я даже и не слыхал. Второй, с крупной бородавкой на подбородке, поднимает его на смех.

  – Разве это болезни? – громко удивляется он. – Да я хоть сейчас готов взять их себе, а впридачу и дюжину других. Чтоб вы знали, настоящие болезни – это полиартрит, радикулит, соли в позвоночнике!

  Его знакомый не спорит с ним, но заметно, что его задело подобное пренебрежение к своим недугам. Он молча и печально смотрит на своего приятеля. И вдруг этот самый приятель неожиданно легко вскочил с места, хотя набор перечисленных им болезней, казалось бы, давно должен был приковать его к кровати. Он энергично завертел руками, начал приседать, делать непонятные движения всем телом и громко охать, чтобы доказать бородатому, – вот, мол, какие адские боли испытывает он при любом движении!…

  В это время из детской коляски послышался плач младенца. Теперь и первый, точно резвый олень, сорвался с места и бросился к коляске:

  – Ой, Танечка!

  «А-а! – подумал я. – Мало у него болячек, так ему еще надо каждое утро выгуливать внучку! Выходит, если б наш Юрка (чтоб он долго жил!) был поменьше и не ходил в детский сад, то меня ожидало бы еще одно «может…пойдешь с ребенком погулять?»

  Итак, бородатый уходит со своим гепатитом и орущей Танечкой. Я остаюсь со вторым. Решаю сразу же взять его в оборот и рассказать о «двадцатке». Но как найти правильный подход в этом тонком деле?

  Стоял теплый весенний день, благоухающий и светлый.

  – Ах, какой чудный день!– завязываю я разговор. Он повертел головой и шумно вдохнул в себя запахи Наступившейвесны, заставлявшей забыть и о старости, и о других мелких неприятностях.

  – Интересно, почему он должен быть другим в конце апреля?– отозвался пенсионер.

  И вот, не прошло и часа, как мы очутились с ним в одной тесной упряжке. Впрочем, мой новый знакомец, Абрам Маркович, оказался человеком, которого на мякине не проведешь. Но это не помешало нашему сближению, и он рассказал мне историю своей жизни.

  Он приехал из Прилук, где родился, учился в хедере и иешиве. А потом его подхватил жизненный поток и занес в другие края. Чем он только ни занимался! Попробовал солдатской каши, да вовремя убежал от солдатчины в период между двумя революциями, сменил много разных профессий, был маляром при нэпе и даже кантором в синагоге…

  – Кантор? – подпрыгнул я радостно.

  – Что вы так обрадовались?– удивился он. – Можно подумать, что здесь есть синагога!

  – Это ничего не значит! Синагоги нет, а староста синагоги имеется!

  – Не морочьте мне голову! Как это может быть, староста без синагоги!

  Мы сидели с ним в парке Карла Либкнехта, вокруг шумели дети; бабушки и дедушки, устроившись на скамейках, неторопливо переговаривались и приглядывали за внуками. Солнце светило, мирно покачивались ветви деревьев, на душе было радостно и покойно…

  Я заверил своего нового друга, что старался всегда жить в ладах с теми евреями, которые не кичатся своим еврейством, не тычут всем под нос свои тфиллины и все такое прочее. Одним словом, в моих отношениях с властями не случалось проколов, да и начальники мои за все тридцать семь лет моей трудовой жизни никогда не ставили мне палок в колеса. Но теперь, когда так круто изменилась моя жизнь, и я стал пенсионером, у меня появилось желание вернуться в лоно еврейства!

  И вот я, никогда прежде не проявлявший особых чувств к иудаизму, решил теперь с лихвой наверстать упущенное. А для начала назначить себя старостой синагоги, которой пока еще нет в нашем городе!…Пока!

  Как вы понимаете, эти пылкие слова я произносил не вслух, а про себя. Впрочем, это неважно! Главное то, что в нашем городе будет синагога, клянусь вам в этом, как и в том, что меня зовут Ициком!…

  Интересно, существует ли на свете что-то, что могло бы стать на пути пенсионера? Мне б только подписи собрать, а дальше…Будут подписи – будет синагога, слышите вы меня, реб ид? – спрашиваю я Абрама Марковича. Но разве синагога может быть без кантора? И я завязываю с этим бывшим кантором тесные дружеские отношения. Вскоре я его так заразил своей идеей, что сам удивился его воодушевлению. И мы оба – староста и кантор будущей синагоги решили действовать энергично. И хотя мой новый друг уверял меня, что он опасно болен, я понимал, что он сильно преувеличивает, во всяком случае его болезнь нисколько не мешала ему взяться за дело. А ведь прошло целых сорок лет с тех пор, как он был кантором, и все же, клянусь вам, его "Ашкивейну" и "Исмеху бемалхутеха" производили впечатление. Мы сидели на лавке, поодаль от стариков и их резвившихся внуков, и Абрам Маркович вполголоса демонстрировал мне свое искусство.

  Мне всегда, еще с детства нравилось канторское пение, я любил слушать Сироту и Ройтмана, Яна Пирса и Малевского. Конечно, я не сравниваю Абрама Марковича с ними, но все же нельзя не признать, что у него приятный голос и музыкальная душа …

  Через некоторое время к нам присоединилось еще несколько пенсионеров. Похоже, наш план понемногу приобретал известность и находил сочувствие среди еврейского населения города. В свою очередь члены «двадцатки» горячо уговаривали своих родственников и знакомых, но те не очень-то торопились к нам. Конечно, не так-то все это было просто! Ведь наш город– это вам не Москва, и уж конечно, не Тель-Авив или Иерусалим, где сотни тысяч евреев могут преспокойно создавать десятки таких «двадцаток»! А что поделаешь, когда у нас всем заправляют безбожники. «Бога нет!»– пугают они нас и доказывают это примерами из теологии и палеонтологии, космологии, «хохмологии»… Из таких-то «примеров» и готовится атеистическое кушанье, с помощью которого они воюют с Создателем, с Торой… Голос Торы слабеет и делается все глуше, зато они, безбожники, набирают силу!… Поди попробуй в таких условиях создать миньян! Тем более в таком городе как наш, где во время войны погибла вся еврейская община, и только единицы спаслись чудом! Поэтому здесь уже нет коренных жителей-евреев, а только приезжие…

  Ведь наша семья тоже попала в этот город в послевоенные годы… Но, слава Богу, мы прижились здесь, обрели свой дом, и город стал для нас родным и дорогим. Теперь наша дочь Тамара работает аккомпаниатором в филармонии, ее муж Яша – инженер, а Юрка, мой внук, ходит в детский сад. Так мы и живем дружным кагалом, и целый день у нас проходит в трудах и заботах. Я бегаю по лавкам и магазинам, и как могу помогаю жене. Ведь Фрейдл уже за шестьдесят, и жизнь ее, как и жизнь всего нашего поколения, была, как вы понимаете, не розовой…

  Я признался жене (дай Бог ей долгой жизни!) о своих планах насчет синагоги.

  – Нет! – резко оборвала она меня. – Правительство плохо смотрит на это, а Тамарке и Яше один только вред будет!

  – Но послушай! – пытаюсь я ее уговорить. – Мало ли здесь церквей, и даже баптистов, – молись, кто хочет! Чего нам-то бояться? Все граждане равны перед законом!

  – Нет!

  Я стараюсь успокоить ее, но она и слышать ни о чем не хочет. Я злюсь, она сердится, наконец наша перебранка заканчивается тем, что я отступаю и сажусь писать письмо нашему сыну Семке, вот уже год работающему на севере.

  – Пиши! – приказывает Фрейдл – Пиши этому балбесу, чтоб не смел там наделать глупостей! (Это значит, чтоб он, не дай бог, не женился на какой-нибудь гойке). Что же мне остается делать? Я надеваю очки и пишу сыну длинное наставительное письмо. На протяжении целого года, что я пишу сыну, лейтмотив письма остается один и тот же: «Сема, дорогой ты наш, не забывай, пожалуйста, что ты внук самого Баруха Кацмана, и что за тобой стоят поколения религиозных мудрецов, хранителей традиций…»

  Через пару месяцев оттуда летит ответное письмо: «Дорогие родители, не держите в голове всякие глупости, я пока не собираюсь жениться. На следующий год я приеду в отпуск на четыре месяца, и тогда мы об этом поговорим. А чтобы вы не волновались и были спокойны, то должен вас успокоить: у меня есть здесь друг, Давид, а с таким «опекуном» не то что жениться, но и кое-что полегче трудно будет сделать!»

  Так шло время, в трудах и заботах, в мелких ссорах с женой по идеологическим вопросам. К полному ее неудовольствию я и не пытался даже скрывать своих намерений относительно «двадцатки» и действовал напрямик. А пока суд да дело, нашего полку прибыло, и стало нас десять человек! А это не шутки, ведь десять пенсионеров и впрямь способны сотворить чудеса! Но все же…где взять остальных?…И тогда меня осенила простая, но великая и справедливая мысль: «Помилуйте! – подумал я. – Если у нас существует равноправие, и мужчина и женщина равны перед законом, то отчего же тогда не пригласить наших равноправных женщин в «двадцатку»?»

  Увы, на деле все оказалось сложней! Несмотря на наши активные старания, женский список заполнялся тяжело. Но мы проявляли завидное терпение, – а что нам еще оставалось? И вот наконец, когда набралось десять мужчин-пенсионеров и десять женщин, тоже, как вы понимаете, не первой молодости, мы подали официальное прошение открыть в нашем городе молельный дом. Теперь осталось лишь получить разрешение. Но что дается в этом мире легко и просто?.. Каждый из подписавших это прошение должен был заверить свою подпись, кроме того, несколько раз явиться на поклон к местным властям, проявлять настойчивость, терпение…

  На эти долгие и изматывающие хождения ушло несколько месяцев. Наконец долгожданное разрешение было получено! Но это еще не все: на пути к возвращению в лоно иудаизма оставался еще один непростой этап. Во-первых, надо было найти помещение или квартиру под молельный дом. Во-вторых, надо было приобрести свитки Торы, молитвенники, арон-кодеш и многое другое, что составляет необходимую принадлежность любой синагоги! Но на все это нужны были деньги, и немалые! А что можно взять с пенсионеров?

  Неожиданно все решилось просто: нашлось несколько добровольных пожертвователей, которые щедрой рукой, хотя и анонимно, выложили требуемую сумму. К счастью, в нас, видимо, еще осталась искра еврейства! Впрочем, может, это наша общая судьба раздувала эту искру, не давая ей погаснуть? Кто знает! Но я понимал, что, создав «двадцатку», мы совершили героический поступок.

  Вскоре мы, двадцать смельчаков, собрались вместе, чтобы решить, где снять помещение. Двадцать пенсионеров – двадцать мнений, и каждый думает, что он самый умный. Один говорит: «В центре города не получится, ни один владелец не согласится держать в своем доме иудейское религиозное имущество». Другой предлагает: «Снимем домик, пусть даже старый сарай, и отремонтируем…» Третий возражает: «Но ведь такой сарай можно найти только на окраине города, а как туда будут добираться пожилые люди? Ведь в субботу им и вовсе придется идти пешком?» Кляйнберг предложил: «Пускай больные и старики ездят в синагогу на автобусе, это не будет нарушением Субботы!»

  Абрам Маркович, известный своей религиозной нетерпимостью, подскочил как ужаленный и заорал:

  – Ах, вот как! Ты хочешь – Боже упаси! – внести изменения в Тору!

  Бедняга Кляйнберг побагровел, от волнения у него кадык задергался. Он закричал, что в его местечке не зря бытовала поговорка: нет кантора, который бы не был дураком! И что он добросовестно изучал Тору и хорошо ее помнит, а вот знает ли сам Абрам Маркович о том, что угроза смерти отодвигает субботу? Разве он не читал рассказ Давида Фришмана «О троих, которые вкушали» (о мудрецах, которые ели в Иом-Кипур, и где? В синагоге!).

  – При чем тут Фришман? – негодовал Абрам Маркович. – Мало ли сумасшедших писателей, которые напридумывали всяких былей и небылиц? Где это слыхано, чтобы евреи-цадики ели в Судный день? Что же касается угрозы жизни, то, помилуйте, какая такая угроза для жизни может исходить от субботней прогулки в синагогу?

  Так они шумели и не давали друг другу рта раскрыть. Я смотрел на них, смотрел, а после решил: пора! Надо их остановить, но как? Конечно, демократическим путем. И тогда я громко сказал:

  – Ша, товарищи! Не нам решать, ездить или не ездить в субботу! Пусть лучше это останется на совести каждого верующего!

  Так, благодаря демократическому началу, дискуссии был положен конец, и мы разошлись, решив искать помещение. Нам взялись помогать и те, кто пока что по тем или иным причинам не присоединились к «двадцатке», но охотно принимали участие в решении разных организационных вопросов. И вот, через недельку мы снова встретились, чтобы сообщить друг другу о результатах наших поисков. Увы! Оказалось, что никто из нас так ничего и не добился!

  Неожиданно одна из членов «двадцатки», Сара Якобсон, предложила свою квартиру в качестве временного помещения под молельный дом. Она рассказала нам, что муж ее умер в прошлом году, а все родственники погибли в начале войны. Ее же мобилизовали раньше, и она всю войну проработала по госпиталям. Квартира ее состоит из трех комнат с кухней и находится в центре города .

  – Вы знаете еврейский алфавит? – спросил ее Абрам Маркович.

  – Да, мой отец ребе Реувен Якобсон еще перед первой войной был известен в местечке возле Елизаветграда как знаток иврита. Он был нашим учителем…

  Не откладывая, мы тотчас же поехали смотреть квартиру и, не долго думая, сняли две комнаты. Сара Реувеновна сама взялась убирать помещение. Слава Богу, не перевелись еще хорошие еврейские женщины!…Итак, уже можно было, в соответствии с еврейским порядком, приступить к проведению первой молитвы. Женщины собрались во второй комнате, мужчины – в первой. Абрам Маркович, наконец после долгих лет передышки, получил возможность блеснуть перед нами в качестве кантора…

  Был обычный, ничем не примечательный день, и молитвы "Минха" и "Маарив" звучали так, как и надлежит звучать обычным повседневным молитвам. Но я вдруг почувствовал, как что-то глубоко затаенное, «еврейское, «вырвалось из длительного заточения и вышло на свободу. Комната, в которой мы молились, была убогой, – ветхая мебель, колченогий стол да старые, расшатанные стулья…На окнах висели побитые временем и молью унылые шторы, а стены комнаты были оклеены выцветшими бумажными обоями в серенький мелкий цветочек. Было что-то трогательное в этой жалкой, почти нищенской обстановке, среди которой мы сделали свой первый решительный шаг к возвращению в еврейство. Вот мы стоим– миньян из пожилых и старых евреев, каждый из которых перенес бог знает какие испытания, – стоим и шепчем слова молитвы! У нас еще нет молитвенников, многие же просто забыли, а то и вовсе не знают порядка молитв! Из соседней комнаты послышались приглушенные рыдания…

  Так уж случилось, что почти все, кто собрался здесь, вновь вернулись к религии. Все мы, люди одного поколения, подростками встретили революцию. Она вышибла нас из местечек и кинула в водоворот событий. Мы много и трудно работали, созидая великую державу, воевали, страдали, сидели в тюрьмах. Не до молитв тогда было – быть бы живу, ну и, кроме того, молиться – считалось каким-то постыдным и устаревшим пережитком. А теперь, закончив свой трудовой путь и превратившись в пенсионеров, мы собрались вместе, чувствуя непонятную, но сильную тягу к почти забытым своим корням…

  Не прошло и месяца, как наш молельный дом стал неузнаваем. Квартиру мы отремонтировали, наклеили новые обои, поменяли шторы, купили новые крепкие стулья и скамьи, повесили дорогую люстру. Многое сделали сами– среди нас были штукатуры, маляры и даже архитектор. Наш архитектор, элегантный старик Абрамович, со своими рабочими-умельцами превратил захудалую квартирку Сары Абрамсон в настоящие апартаменты. Абрам Маркович, сам малярничавший, ревниво и с явным неодобрением следил за его деятельностью. Он то и дело порывался внести в работу архитектора свои, как ему казалось, очень ценные коррективы, но тот вежливо останавливал его:

  – Реб Абрам, – говорил он, – я не вмешиваюсь в твои канторские дела, и ты, будь любезен, не мешай мне!

  Абрам Маркович обижался, но отступал.

  В «двадцатке» появился и резник, Прицкер – маленький, согнутый старичок, уже давно не занимавшийся своим делом. К счастью, он сохранил все свои инструменты, что позволило нам возобновить в нашем городе забой кур по еврейскому закону. Словом, все наши двадцать героев, засучив рукава, забыв о возрасте, принялись за работу.

  Однако было во всем этом что-то тревожное, отчего щемило сердце. Увы, среди нас не было ни одного молодого лица!…Все мы, шестидесятилетние и постарше, с грехом пополам помнили что-то с детства , – синагогу, буквы, Судный день, мацу, Песах…Что же будет дальше? Бог его знает!

  Но, так или иначе, мы свое сделали, создали синагогу, выбрали организационный комитет, заплатили налоги. И люди начали к нам ходить. Пришлось даже подкупить еще стульев, потому что в комнату, бывало, набивалось сорок мужчин и двадцать женщин, и мест не хватало. А в дни, когда читали "Изкор", евреи спешили сюда со всех концов города.

  Вскоре, в праздник Симхат-Тора, в нашей синагоге показалась, наконец молодежь! Вначале это были студенты. И наконец их пришло уже столько, что многие остались стоять во дворе. Казалось, что, однажды прикоснувшись к еврейству, они уже не могут от него оторваться. Молодые люди пели на иврите и идише, радовались своему возвращению в еврейство…Господи, какое же это было счастье, что вот они здесь, живые, что их не убили и не сожгли, и теперь они могли родить детей, много детей, чтобы еврейский народ продолжал жить!…

  Через некоторое время внезапно, от кровоизлияния в мозг, скончался архитектор Абрамович. Мы похоронили его на еврейском кладбище, произнесли кадиш и, выполнив все, как и полагается в этом случае по нашему обычаю, разошлись по домам. Ему было за восемьдесят, и хотя он не был большим знатоком Торы, но зато был умным человеком, любил во всем порядок и был горячим приверженцем Сиона.

  Не успели мы его похоронить, как вдруг «сверху» нам поспешили напомнить, что девятнадцать – это, мол, не двадцать, и что, если мы не восполним недостающее число, то, как это ни прискорбно, мы лишимся права считаться религиозной общиной, и на этом деятельность нашего молельного дома может закончиться.

  Итак, наши пенсионеры, не не шутку встревожившись, побежали на улицы и в парки искать двадцатого. Мы были сильно обеспокоены, ибо, как я уже говорил, хоть евреев в нашем городе хватало, однако никто не хотел присоединиться к «двадцатке» в открытую: «Власти плохо смотрят», «Это может повредить нашим сыночкам и внукам»…Ах, где те времена, когда евреи были готовы умереть за веру! Посмотрела бы на все это Ханна, мать семерых сыновей!.. Видели бы такое испанские марраны, которые и на костре не отрекались от своей веры! Ох, согнулся человек, прирос к земле, мелок он стал душою и продолжает мечтать о чечевичной похлебке!…

  Но вернемся к нашим делам. Пока мы долго и безуспешно искали двадцатого, к нам с Фрейдл, после трех лет службы на севере, прикатил наконец наш младший сын Сема. Широкоплечий красавец, он приехал в отпуск на целых четыре месяца и привез кучу заработанных «северных» денег. Фрейдл, недолго думая, закатав рукава, принялась закармливать его со всем своим материнским пылом. Я же снова оказался на домашних работах, потому что моя жена сразу взяла меня в оборот, нагрузив по высшему разряду. А пока я мотался по магазинам и закупал продукты, Семка весь день проводил на реке. Через месяц он уже выглядел таким загоревшим, что мы просто не могли на него наглядеться. Фрейдл повела на меня решительное наступление: «Сему надо женить! А значит, надо найти ему достойную еврейскую девушку, потому что иначе ведь – не дай бог!…»

  Я категорически считаю: родители не должны вмешиваться в личную жизнь своих детей! Придет время, и твой сын явится к тебе с претензией: «Ну, что дорогой отец, хорошую вы мне невесту подобрали!» Нет, увольте! Лучше не встревать в эти тонкие дела!

  Однажды, когда Сема, по обыкновению, валялся на пляже, к нему пришло письмо с севера. Конверт был плохо заклеен, и моя дражайшая половина, у которой нос от любопытства удлинился, осторожно выудила письмо из конверта. И вот, представьте, возвращаюсь я домой с тяжелыми сумками, а моя жена, сжав губы, подает мне письмо. Читаю.

  Вот что пишет ему некая Настя: «Семочка, родной мой, ненаглядный, хороший мой! Вот уж третий денек пошел, как ты уехал, а я не нахожу себе места.

  День и ночь ты в моем сердце, день и ночь я мечтаю о тебе! Семочка, моя любовь тебя ждет!» И т. д. и т. д. «Твоя до последнего дыхания, Настя.

  P. S. Если можно, купи мне плащ-болонью сиреневого цвета! Пожалуйста! Целую. Твоя Настя». Я был потрясен!

  – Как же ты вскрыла чужое письмо?! – накинулся я на жену.

  – Молчи! – ответила она мне сурово. – Надо спасать ребенка !

  – И что же делать?

  – Между прочим, когда Тамарочка стала барышней, я сама устроила весь этот "шидух" с Яшей! Но Семочка не барышня! Ты отец, и ты должен взять это дело в свои руки! Видел? Плащ-болонья! Ты что, не понимаешь, чем это может кончиться?

  Получив приказ жены, я стал думать: что же можно сделать? Поспешив к реке, я нашел Сему и передал ему Настино письмо в аккуратно заклеенном конверте.

  Стоял субботний вечер начала июля. Здесь, на реке, полно отдыхающих. Моторная лодка с жужжанием прорезает речную гладь, рыбаки, похожие на истуканов, сидят с удочками, кто-то играет в карты, а кто-то в шахматы. Словом, каждый гуляет, как хочет! Кажется, что берег движется с рекой, отчего в глазах мелькает, рябит, пестреет…

  Я стоял и думал: «Боже великий! Сколько красивых еврейских девушек в нашем городе! Неужели этот балбес не выберет себе какую-нибудь из них? У меня нет ничего против этой неведомой Настасьи, может, она и славная девушка! Но я верю в предначертанье, я верю в еврейскую судьбу!…»

  Сема пробежал глазами письмо, и на лице его мелькнуло досадливо-равнодушное выражение.

  – От кого письмо?

  – Так, с работы… Я разделся и пошел в воду. В голове у меня все запуталось: мало мне было хлопот с миньяном, тревоги за сына, так мне еще какой-то Насти не хватало! И вдруг я вспомнил про Кляйнберга: «Погоди-ка! ведь у него дочка есть, я как-то ее видел, и она очень даже мила! Да-да! Это тот самый

  Кляйнберг, такой худощавый лысый еврей, любивший Бялика и Фришмана, и старое поколение писателей, писавших на иврите. Когда-то, когда Кляйнберг бедствовал, он преподавал иврит. А когда ему стало совсем худо, он переключился на другое, – сделался агентом по продаже театральных билетов и преуспел в этом. Дочка его, Маруся, выучилась на врача-терапевта. Это была привлекательная девушка, хоть сейчас замуж, и работала она в городской больнице…

  Купание в реке успокоило меня. Итак, решил я, надо их познакомить. А дальше?…А дальше как бог на душу положит! Видно будет!

  Вечером я резво побежал в синагогу. Спев субботние песни, мы приступили к вечерней молитве. Голос Абрама Марковича звучал проникновеннее чем когда-либо, и мне, как это обычно бывает во время молитвы, полегчало на душе. Потом мы поговорили об общественных делах. Оказывается, наша хозяйка Сара Реувеновна нашла какую-то пожилую еврейку, согласившуюся присоединиться к «двадцатке». Спасибо ей, но что же делать, если еврейский закон требует: миньян должен состоять из десяти мужчин, а не женщин! И только в особом, крайнем случае, если не хватает одного мужчины, его временно может заменить женщина! Ну хорошо, а что будет, если, предположим, еще один из нас, а может, и двое, уйдут в мир иной? Выходит, снова женщин просить? «Нет, мои хорошие, даже мы, жители такой страны, не можем, – если уж мы настоящие евреи – пренебречь нашими еврейскими законами! Следовательно, нам надо во что бы то ни стало найти мужчину и получить его подпись, вот так-то!» – сказал как отрезал Абрам Маркович, большой педант и ярый приверженец обычаев. И даже великий спорщик Кляйнберг, и тот почел за лучшее не возражать. Словом, дело было плохо! Ведь, кто мы были, если хорошенько, и даже не хорошенько, вникнуть? Подумаешь, собрались пенсионеры, каждому по шестьдесят с гаком, – между прочим, таких и навещает ангел смерти! Ведь, положа руку на сердце, пройдет еще несколько лет, и никого из нас уже не будет. Что тогда станется с нашим молельным домом? О, великий Боже, неужели ты допустишь такое?!

  Мы вышли с Кляйнбергом на улицу. Летний вечер был замечательно хорош, на небе уже вспыхнули гирлянды звезд, на улицах зажглись фонари. Вокруг шумела жизнь, до обидного не замечавшая всех наших мелких забот. А нам некуда было деться от них, они не отпускали нас ни на шаг, а иногда даже вырывались и бежали впереди. Дипломатично выждав момент, я сладким голосом сказал своему спутнику:

  – Зиновий Эммануилович, а что, если познакомить моего сына Сему с вашей чудной дочкой, а?

  – Ну так позовите меня завтра вечером вместе пить чай! – сказал он. Потом между нами состоялся разговор. О, это был тонкий диалог меж двумя хитрыми евреями, которые одинаково желали одного, – чтобы уголек не погас окончательно…

  Я смекнул, что Кляйнберг с ходу меня понял. Потому что у него дома велись точно такие же разговоры. Его жена, Берта Ефимовна, родилась в самой что ни на есть местечковой глухомани, и знала толк в сватовстве, – уж этого ей удалось повидать в избытке! Ах, какие были женихи в ее время! В праздники и на каникулы съезжались холостяки да студенты, звездные ночи пахли фруктами и цветами, где-то лаяли собаки, квакали лягушки…

  А теперь все изменилось, и хорошенькая Маруся так несправедливо должна куковать в одиночестве. И все из-за того, что еврейские женихи повадились все как один вводить в дом гоек!» Вот интересно, – распалялась Берта все больше и больше, – о чем они, то бишь, женихи, думают себе? Они что, совсем дурные? Неужто решили, что если родится какой-нибудь новый Гитлер, то он их не найдет? Как же, как же!»– тряслась она от возмущения. Она вообще запуталась в этих непонятных ей новых порядках! Во всяком случае, ей было ясно, что старое еврейское местечко перестало существовать, его словно смело с лица земли и нет его боле, как будто никогда и не было! Теперь евреи живут в городах и напрочь забыли свое прошлое, свой быт и нравы! И постепенно растворились в среде гоев!» Ах, что ждет Марусю?» – эти и подобные им мысли беспокоили Берту Ефимовну даже в тот самый момент, когда ее муж принес ей приятное известие о том, что наша семья приглашает их семью в гости. Тут жена Кляйнберга встрепенулась, посветлела и стала готовиться к визиту. Стоит ли говорить о том, какую работу провела моя Фрейдл, и какой, по всем правилам еврейской кулинарии, был накрыт стол?

  В тот вечер моя дочь Тамара пришла с работы пораньше. Когда явились гости, мы пришли в ее комнату и мило беседовали на всякие посторонние темы. Маруся же была очень хороша собой, она обладала редким тактом и умением себя вести. Мне она сразу понравилась, но что я? Главное, понравится ли она нашему Семке? Иди знай этих сегодняшних молодых и их вкусы!

  Поначалу мы, боясь сказать что-то не так, были подчеркнуто учтивы друг с другом. Моя Фрейдл завела разговор о медицине, рассказав про какую-то неизвестную мне хворь, которая, как выяснилось, давно ее мучила. Наша дорогая гостья как врач заметила, что моей жене следует незамедлительно обратиться к специалисту. Затем Фрейдл вышла, дабы произвести последние приготовления, и медицинская тема была исчерпана. Тогда в дело вступила Берта Ефимовна, заговорившая о музыке и пении. Она как бы вскользь обронила, что Марусенька училась в музыкальной школе на вокальном отделении, у нее сопрано, и преподавательница предсказывала ей блестящее будущее…Но увы, девочка предпочла медицину.

  Тамара мгновенно оживилась – ведь как-никак, пианистка! И между пианисткой и несостоявшейся певицей возник профессиональный разговор. И вот Тамара положила руки на клавиши, а Маруся под ее аккомпанемент спела романс Глинки. Потом она исполнила еще несколько романсов из салонного репертуара. Ах, она была чудо как хороша в своем светлом платье из тонкой материи, облегавшей ее изящную фигурку. Ее родители, как это водится, сияли от счастья, Сема и Яша до одурения хлопали после каждого романса. И только наш малыш, Юрочка, всеми позабытый, одиноко спал на диване…

  Вечер получился на редкость удачным, мы славно посидели, воздав должное и чудесам еврейской кухни. Признаться, никто из нас не был трезвенником, и мы, разумеется, в пределах, очерченных нашими дражайшими женами, основательно себя «подогрели». Тем более что Сема, не будь дураком, ловко воспользовался благоприятными обстоятельствами. Он почти убедил нас, что труженику севера сам климат велит «принимать»… Опыт человечества свидетельствует о том, что если в компании веселятся три человека, то и остальные забывают о своих заботах. Всегда словоохотливый Кляйнберг на этот раз превзошел самого себя. Его глаза светились от радости, лысина блестела как луна, и из уст его, как из рога изобилия, сыпались сочные байки…

  Но я опять увлекся, а между тем пора представить вам нашего зятя Яшеньку. Что я могу сказать об этом милом и добром, родном нашем человеке? Да, энергичный и способный инженер, да, настоящий друг и преданный муж! Он всегда удивлял нас своей исключительной деликатностью, был предупредителен и внимателен. 8-е марта? Цветы или духи нашим женщинам. День рождения жены или тещи? Опять же подарок, пусть скромный, но от всей души. И разумеется, все это помимо получки. Так чего же еще, положа руку на сердце, можно требовать от инженера, чья зарплата составляет сумму, как раз достаточную только для покупки этих подарков?.. Кроме того, у нашего Яши много и других важных достоинств. Во-первых, он каждое воскресенье берет малыша на прогулку, в кино, зоопарк, цирк… Во-вторых, подумайте, каково ему, бедняге, часами терпеливо выслушивать Тамаркины упражнения на пианино! Так что, с какой стороны ни смотри – кругом он хорош, наш зять! Даже к выпивке – и то всегда относится спокойно и равнодушно. И тем необычнее показалось мне его возбуждение в этот вечер, когда он стал проявлять непривычную активность за столом…Но впрочем, я, как всегда, свернул в сторону. Ведь что теперь для меня главное? То, из-за чего и случилась эта вечеринка, – протянулась ли какая-то ниточка между Марусей и Семой? Отвечаю решительно: да, протянулась! И довольно прочная, на мой взгляд! Это видно было хотя бы по тому, как Сема на нее смотрел, и как от этого еще прекраснее становилось лицо девушки!…Тамара – умница – вовремя заиграла вальс, – давайте, танцуйте, товарищи евреи! Яша вдруг проявил прыткость и пригласил Марусю. Сема не растерялся, он трезво и по-мужски оценил обстановку, включил магнитофон и, наклонясь к сестре, шепнул:

  – Ликвидируй Яшку!

  Ей богу, дела, кажется, и в самом деле продвигаются в желаемом направлении. Но я замечаю, что Берта Яковлевна напряжена как струна. Бедняжка, наверное, боится сглаза. Я ее хорошо понимаю, ведь в жизни столько надежд и разочарований! И она зовет нас в другую комнату – пожалуй, она права, не следует мешать молодым!

  В бутылке осталось немного вина, и я предлагаю дорогому моему Кляйнбергу последнюю рюмочку: за то, чтобы, когда придет Машиах, в мире было достаточно евреев и, конечно, чтоб осталась наша «двадцатка»! А пока – пока мы должны позаботиться, чтоб не разорвалась цепь веры! Кляйнберг, разумеется, от всей души поддерживает меня и пускается в философию. Он говорит, что Аман, Петлюра, Гитлер, – все они, и подобные им, – хотели нас уничтожить, но Господь наслал на них гибель. И теперь все эти злодеи раздавлены…И много другого он говорил. Но не это важно, а то, что наш вечер неожиданно для нас самих превратился в помолвку, похожую на прежние помолвки в местечке, что устраивались нашими предками, – со стаканом вина и кусочком медового пирога, с застенчивой невестой, смущенным женихом и деятельными родителями, деловито обсуждавшими приданое невесты. Таков был наш старый обычай.

  Кляйнберг вынул из кармана два голубых конверта с билетами на концерт Гилельса, выступавшего в те дни в нашем городе. Итак, Марусе и Семе предстояло впервые пойти вместе на концерт. Этот подарок можно было считать частью приданого Маруси.

  Все складывалось замечательно! Но на другой день Сема купил сиреневый плащ-болонью. У меня сердце упало.

  – Для кого плащ? – спросил я сдавленным голосом.

  – Да так, знакомые попросили. – ответил Сема с беззаботным видом, и тут же пошел на почту отправить его. Я тоже пошел с ним.

  – Сема! – строго говорю я ему. – Это для девушки?

  – Ну и что?

  – А то, что ты лучше о Марусе больше думай! Нам с матерью она очень по душе!

  – Правда ?

  – Правда! Тебе двадцать семь лет, небось не маленький, пора стать серьезным!

  Он посмотрел на меня, усмехнувшись, как бы сверху вниз.

  – Ну, и что я должен сделать?

  В голосе этого шалопая послышалась явная насмешка. Но я не обратил на это внимания.

  – На! – говорю я ему, доставая из кармана голубые конверты. – Пригласи Марусю нынче вечером на концерт Гилельса!

  – Вот хорошо! – этот насмешник явно потешался надо мной. – Понимаешь, отец, мы как раз сегодня с ней встречаемся, а куда вести ее – ума не приложу!

  «Вот это да! – подумал я, приятно взволнованный. – А еще говорят, что не скоро дело делается!…»

  Прошло какое-то время, и Сема сообщил нам, что они с Марусей решили провести отпуск в Крыму. Ну, каково? Теперь вы убедились, что некоторые интрижки, которые плетут пенсионеры, имеют-таки результат?

  И Сема с Марусей укатили в Крым, а с севера пришло второе письмо. Можно ли было не взглянуть, что там было? А там было вот что: «Любимый, родной, дорогой, – и всякое такое. – Я о тебе мечтаю без тебя пусто и одиноко…»– Ой! – схватился я за сердце. Здорово это она его окручивает. Что же делать? Словом, этакое пылкое признание в любви, на целых три страницы. А в конце письма она делает приписку: «Спасибо, родной мой, за плащ! Если тебе не трудно, купи мне…»– словом, просит купить ей красные туфли на шпильках.

  А через пару дней пришло еще одно письмо с севера, но оно уже было от Семиного друга Давида. Мы его, конечно, тоже немедленно вскрыли и, признаться, без особого угрызения совести. И хорошо сделали, потому что вот что интересное для нас он написал.

  «Твоя Настя шумно загуляла. После твоего отъезда она прилипла к Васильевичу и закрутила с ним в открытую, на глазах у всех, и даже жены и троих его детей…»

  – Вот это да! – подумал я, вот это подарок. И я преисполнился нежной любви и признательности к этому далекому другу моего сына, который уже успел хлебнуть лагерной баланды!…

  Между тем пролетел август, и молодая пара вернулась из Крыма. Радостный и бронзовый от загара Сема легким шагом вошел в дом. Фрейдл тотчас же посадила его за стол и стала кормить, а я подал ему письма. Сема ел и читал, но мне показалось, что восторженное состояние, привезенное им из Ялты, слегка омрачилось.

  В тот вечер мы были приглашены к Кляйнбергам, Тамара участвовала в концерте, а Яша остался дома с Юркой. Так что в гости мы пошли втроем– я, Фрейдл и Сема. Маруся, как я уже говорил, с первого же раза, как только я с нею познакомился, завоевала мои симпатии, но на этот раз я чуть было не присел от восторга, так ослепительно она выглядела. Не успели мы войти, как улыбка радости залила ее лицо, и я убедился, что этот месяц совместного отдыха превзошел все наши ожидания. Ой, дорогие евреи, как хорошо быть молодым, и как нерадостно быть пенсионером! Приходилось ли вам когда-нибудь смотреть, как с новогодней елки снимают игрушки, и она, словно раздетая донага, стоит сникшая и жалкая?…Таков и наш брат пенсионер, и давайте-ка не будем об этом больше!…

  На другой день я решил действовать твердо и напрямик и высказать Семе все, что меня тревожило. Ведь оставался всего месяц, после чего он должен был укатить на свой север. И я решил: он должен жениться на Марусе и уехать туда вместе с ней! Наконец я улучил момент и, когда он однажды вышел из дома, последовал за ним. И куда, вы думаете, направился этот хитрец? В обувной магазин, покупать туфли этой своей северной фифе. И вот я настигаю его и говорю ему:

  – Слушай, Семка, ты должен раз и навсегда прекратить шуры-муры с этой девицей!

  – А! – махнул он рукой. – Сделаем ей последний прощальный подарок! – и рассмеялся. А у меня отлегло от сердца.

  Итак, Семка купил туфли, и мы отправились на почту. Он послал туфли и там же написал Настасье письмо.

  «Я поразмышлял о наших отношениях, – писал он ей, – и вот что я решил. Мы с тобою, Настя, разные люди, и нам следует расстаться. Ты уж извини меня, но это так. Ты красивая, молодая женщина, и обязательно встретишь более подходящего человека. Пожалуйста, не пиши мне больше. С приветом, Сема». И показал мне письмо. У меня аж камень с души свалился.

  – Ах, Сема, вот мать обрадуется!– выдохнул я восхищенный. Он опустил письмо, и мы оба услышали, как конверт стукнул о дно ящика .

  – Все! – сказал Сема. – История с Настей закончена!

  Ну, а теперь займемся другой историей. Спустя немного времени после этих событий, я, как габай синагоги, получил от городского Совета бумагу, уведомлявшую о том, что если в течение двух недель «двадцатка» не будет пополнена, то в таком случае наше религиозное объединение, согласно такому-то пункту, будет считаться недействительным. Мы всполошились, и наша «охота на двадцатого» возобновилась с удвоенной энергией. Мы и уговаривали, и просили, и доказывали!… Куда там! Многие вообще отошли от еврейства, другим жены не разрешали, а некоторые просто боялись. Увы, над нашей синагогой нависла серьезная угроза. И вот, когда все другие возможности оказались исчерпаны, я обратился за подмогой к своему собственному зятю. Я ему и так пытался объяснить, и этак, что, мол, Соломон Лурье, который работает в самом крупном магазине города, через полгода уйдет на пенсию, а пока что, мол, требуется только его подпись и ничего больше. Но Яша оказался тверд как камень. Что я мог поделать? Вдобавок Фрейдл подливала масла в огонь:

  – Нет, нет! – мотала она головой. – Ни в коем случае! Это может повредить не только Яше, но и Тамаре! А может быть, и Юрке в детском саду!

  Я понял, что такую стену ничем не прошибешь. Ибо если дело касается нашей семьи, то Фрейдл преображается, она готова в глотку вцепиться каждому, кто, по ее мнению, может причинить нам какое-то зло. Хотя, если меня спросить, и вы тоже, наверное, согласитесь со мною, в нашем запутанном мире именно такие матери и нужны. И пусть они не занимаются высокими материями, но зато в их присутствии хорошо и спокойно. Ты приходишь домой, и тебя ожидает не просто тарелка супа, но и душевное тепло. Так скажите мне, могу ли я сердиться на Фрейдл?

  Однажды вечерком зашли Сема с Марусей – молодые, прекрасные, сияющие…

  – Мама, через неделю мы расписываемся!

  Ой! Если бы вы в эту минуту видели лицо Фрейдл! Вначале она растерялась, но, поняв, что сын не шутит, завертелась от счастья, целуя то Марусю, то Сему.

  Свадьбу сыграли в начале октября. Веселье продолжалось два дня– в первый день для молодых, а на другой– для стариков. Первый вечер мы, как и полагается по обычаю, отметили в доме невесты, а второй– у нас, в доме жениха. Занятый свадебными хлопотами, я совсем забыл о «двадцатке». Между тем срок, отведенный нам на спасение нашего молельного дома, подходил к концу, – у нас оставалось всего три дня, а «двадцатого» мы так и не нашли.

  Вечером следующего дня, когда гости должны были собраться у нас, пришло коротенькое письмо от Насти. Собственно, это было не письмо, а два коротеньких предложения. Вот они:

  «Гитлер вас убивал, но не добил. Надо было всех вас уничтожить!»

  Меня в это время не было дома. Когда я вернулся, я увидел, что Фрейдл лежит с горчишниками на сердце, Сема, бледный, сидит рядом с матерью. Прочел я это, и мне тоже сделалось нехорошо. В этот момент в передней раздался звонок– пришли Маруся с Бертой Ефимовной. Мы решили не подавать виду и готовиться к приему гостей. Наконец столы были накрыты, сияла люстра, дом наполнился людьми и весельем. И все бы хорошо, если б не тревога за молельный дом! Увы, оставался лишь один спасительный выход– пригласить в миньян женщину, которая оставалась у нас в запасе. Вот такой странный миньян, где женщин больше, чем мужчин!…

  В эту минуту раздался голос Яши, моего зятя:

  – Исаак Борисович, запишите меня, пожалуйста, я буду двадцатым!

  Мы переглянулись, Фрейдл промолчала …

  Есть ведь в нашем народе чудаки – попробуй, задень евреев, как они тотчас же вскидываются и с неподдельным энтузиазмом заявляют о своем еврействе. Наш Яша, не знавший ни одной еврейской буквы, как и многого другого, что касалось еврейства, вдруг почувствовал кровную связь со своим народом и счел себя обязанным спасти «двадцатку». Старики были в восторге. Они долго и энергично хлопали его по плечам, выражая тем самым свою восхищенную благодарность.

  Через несколько дней мы провожали Сему и Марусю на север. Тяжело было расставаться с ними. И мы долго стояли и щурились, пытаясь разглядеть хвост поезда, скрывшегося в тумане.