Жители ближайшей к Треблинке деревни Вулька рассказывают, - что иногда
крик убиваемых женщин был так ужасен, что вся деревня, теряя голову, бежала
в дальний лес, чтобы не слышать этого пронзительного, просверливающего
бревна, небо и землю крика. Потом крик внезапно стихал и вновь столь же
внезапно рождался, такой же ужасный, пронзительный, сверлящий кости, череп,
душу... Так повторялось по три - четыре раза на день.
Я расспрашивал одного из пойманных палачей, Ш., об этих криках. Он
объяснил, что женщины кричали в ту минуту, когда спускали собак и всю партию
обреченных вгоняли в здание смерти. "Они видели смерть. Кроме того, там было
очень тесно, их страшно били вахманы и рвали собаки".
Внезапная тишина наступала, когда закрывались двери камер. Крик женщин
возникал вновь, когда к газовне приводили новую партию. Так повторялось два,
три, четыре, иногда пять раз на день. Ведь треблинская плаха была не простой
плахой. Это была конвейерная плаха, организованная по методу потока,
заимствованному из современного крупнопромышленного производства.
И как подлинный промышленный комбинат, Треблинка не возникла сразу в том
виде, как мы ее описываем. Она росла постепенно, развивалась, строила новые
цеха. Сперва были построены три газовые камеры небольшого размера. В период
строительства этих камер прибыло несколько эшелонов, и так как камеры еще не
были готовы, все прибывшие были убиты холодным оружием - топорами,
молотками, дубинами. Эсэсовцы не хотели стрельбой расшифровывать перед
окрестными жителями работу Треблинки. Первые три бетонированные камеры были
небольшого размера, 5 x 5 метров, то есть площадью в двадцать пять
квадратных метров каждая. Высота камеры сто девяносто сантиметров. В каждой
камере имелось две двери - в одну впускались живые люди, вторая служила для
вытаскивания загазированных трупов. Эта вторая дверь была очень широка,
около двух с половиной метров. Камеры были смонтированы на одном фундаменте.
Эти три камеры не удовлетворяли заданной Берлином мощности конвейерной
плахи.
Тотчас же приступили к строительству описанного выше здания. Руководители
Треблинки гордились тем, что оставляют далеко позади по мощности, пропускной
способности и производственной квадратуре камер многие гестаповские фабрики
смерти: и Майданек, и Сабибур, и Бельжице.
Семьсот заключенных в течение пяти недель работали над зданием нового
комбината смерти. В разгар работы приехал из Германии мастер со своей
бригадой и приступил к монтажу. Новые камеры, общим количеством десять,
располагались симметрично по обе стороны широкого бетонированного коридора.
В каждой камере, как и в трех предыдущих, имелись две двери - первая со
стороны коридора, в нее вводились живые люди; вторая, расположенная
параллельно, проделанная в противоположной стене, служила для вытаскивания
загазированных трупов. Эти двери выходили на специальную платформу, их было
две, симметрично расположенных по обе стороны здания. К платформе подходили
линии узкоколейки. Таким образом, трупы вываливались на платформы и оттуда
сразу же грузились в вагонетки, отвозились к огромным рвам-могилам, их день
и ночь копали колоссы-экскаваторы. Пол в камерах был устроен с большим
наклоном от коридора к платформам, и это значительно убыстряло работу по
разгрузке камер. В старых камерах трупы разгружались кустарно: их носили на
носилках и волокли на ремнях. Площадь каждой камеры была 7 x 8 метров, то
есть пятьдесят шесть квадратных метров. Общая площадь новых десяти камер
составляла пятьсот шестьдесят квадратных метров, а считая и площадь трех
старых камер, которые продолжали работать при поступлении небольших партий,
- всего Треблинка располагала смертной промышленной площадью в шестьсот
тридцать метров. В одну камеру загружалось одновременно четыреста - шестьсот
человек. Таким образом, при полной загрузке десяти камер в один прием
уничтожалось в среднем четыре - шесть тысяч человек. При самой средней
нагрузке камеры треблинского ада загружались по крайней мере два - три раза
в день (были дни, когда они загружались по шесть раз).
Умерщвление длилось в камере от десяти до двадцати пяти минут. В первое
время, когда были пущены новые камеры и палачи не могли сразу наладить
газовый режим и производили опыты по дозировкам различных отравляющих
веществ, жертвы подвергались страшным мучениям, по два-три часа сохраняя
жизнь. В самые первые дни скверно работали нагнетательные и отсасывающие
устройства, и тогда муки несчастных затягивались на восемь и десять часов.
Для умерщвления применялись различные способы: нагнетание отработанных газов
от мотора тяжелого танка, служившего двигателем треблинской станции. Этот
отработанный газ содержит в себе два-три процента окиси углерода, обладающей
свойством связывать гемоглобин крови в стойкое соединение, так называемый
карбоксигемоглобин. Этот карбоксигемоглобин во много раз устойчивей
соединения (оксигемоглобин), образуемого при соприкосновении в альвеолах
легких крови с кислородом воздуха. В течение пятнадцати минут гемоглобин
человеческой крови плотно связывается с окисью углерода, и человек дышит
"впустую" - кислород перестает поступать в его организм, появляются признаки
кислородного голодания: сердце работает с бешеной силой, гонит кровь в
легкие, но отравленная окисью углерода кровь бессильна захватить кислород из
воздуха. Дыхание становится хриплым, появляются явления мучительного удушья,
сознание меркнет, и человек погибает так же, как гибнет удавленный.
Вторым принятым в Треблинке способом, получившим наибольшее
распространение, было откачивание с помощью специальных насосов воздуха из
камер. Смерть при этом наступала примерно от таких же причин, как и при
отравлении окисью углерода: у человека отнимали кислород. И, наконец, третий
способ, менее принятый, но все же применявшийся, убийство паром; и этот
способ основывайся на лишении организма кислорода: пар вытеснял из камер
воздух. Применялись различные отравляющие вещества, но это было
экспериментирование; промышленными способами массового убийства были те два,
о которых сказано выше.
Так весь процесс работы треблинского конвейера сводился к тому, что зверь
отнимал у человека последовательно все, чем пользовался он от века по
святому закону жизни.
Сперва у человека отнимали свободу, дом, родину и везли на безыменный
лесной пустырь. Потом у человека отнимали на вокзальной площади его вещи,
письма, фотографии его близких, затем за лагерной оградой у него отнимали
мать, жену, ребенка. Потом у голого человека забирали документы, бросали их
в костер: у человека отнято имя. Его вгоняли в коридор с низким каменным
потолком - у него отняты небо, звезды, ветер, солнце.
И вот наступает последний акт человеческой трагедии - человек переступил
последний круг треблинского ада.
Захлопнулись двери бетонной камеры. Усовершенствованные комбинированные
затворы, массивная задвижка, зажим и крюки держат эту дверь. Ее не выломать.
Найдем ли мы в себе силу задуматься над тем, что чувствовали, что
испытывали в последние минуты люди, находившиеся в этих камерах? Известно,
что они молчали... В страшной тесноте, от которой ломались кости и
сдавленная грудная клетка не могла дышать, стояли они один к одному, облитые
последним, липким смертельным потом, стояли, как один человек. Кто-то, может
быть мудрый старик, с усилием произносит: "Утешьтесь, это конец". Кто-то
кричит страшное слово проклятия... И неужели не сбудется это святое
проклятие... Мать со сверхчеловеческим усилием пытается расширить место для
своего дитяти - пусть его смертное дыхание будет хоть на одну миллионную
облегчено последней материнской заботой. Девушка костенеющим языком
спрашивает: "Но почему меня душат, почему я не могу любить и иметь детей?" А
голова кружится, удушье сжимает горло. Какие картины мелькают в стеклянных,
умирающих глазах? Детства, счастливых мирных дней, последнего тяжкого
путешествия? Перед кем-то мелькнуло насмешливое лицо эсэсовца на первой
площади перед вокзалом. "Так вот почему он смеялся". Сознание меркнет, и
приходит минута страшной, последней муки... Нет, нельзя представить себе
того, что происходило в камере... Мертвые тела стоят, постепенно холодея.
Дольше всех, показывают свидетели, сохраняли дыхание дети. Через двадцать -
двадцать пять минут подручные Шмидта заглядывали в глазки. Наступала пора
открывать двери камер, ведущие на платформы. Заключенные, в комбинезонах,
под шумное понукание эсэсовцев приступали к разгрузке. Так как пол был
покатым в сторону платформы, многие тела вываливались сами. Люди, работавшие
на разгрузке камер, рассказывали мне, что лица покойников были очень желты и
что примерно у семидесяти процентов убитых из носа и изо рта вытекало
немного крови. Физиологи могут объяснить это. Эсэсовцы, переговариваясь,
осматривали трупы. Если кто-нибудь оказывался жив, стонал или шевелился, его
достреливали из пистолета. Затем команды, вооруженные зубоврачебными
щипцами, вырывали у лежавших в ожидании погрузки убитых платиновые и золотые
зубы. Зубы эти сортировались согласно их ценности, упаковывались в ящики и
отправлялись в Германию. Если бы хоть чем-нибудь для эсэсовцев было выгодно
или удобно вырывать зубы у живых людей, они бы, конечно, не задумываясь,
делали бы это так же, как они снимали волосы с живых женщин. Но,
по-видимому, вырывать зубы у мертвых было удобнее и легче.
Трупы грузились на вагонетки и подвозились к огромным рвам-могилам. Там их
укладывали рядами, плотно, один к одному. Ров оставался незасыпанным, ждал.
А в это время, когда лишь приступали к разгрузке газовни, шарфюрер,
работавший на транспорте, получал по телефону короткий приказ. Шарфюрер
подавал свисток, сигнал машинисту, и новые двадцать вагонов медленно
подкатывали к платформе, на которой стоял макет вокзала станции Обер-Майдан.
Новые три - четыре тысячи человек, неся чемоданы, узлы, пакеты с едой,
выходили на вокзальную площадь.
Матери несли детей на руках, дети постарше жались к родителям, внимательно
оглядывались. Что-то тревожное и страшное было в этой площади, вытоптанной
миллионами ног. И почему сразу же за вокзальной платформой кончается
железнодорожный путь, растет желтая трава, и тянется трехметровая
проволока...
Прием повой партии происходил по строгому расчету, таким образом, чтобы
обреченные вступали на "дорогу без возвращения" как раз в тот момент, когда
последние трупы из газовен вывозились ко рвам. Ров стоял незасыпанным, ждал.
И вот спустя некоторое время снова раздавался свисток шарфюрера, и снова
двадцать вагонов выезжали из леса и медленно подкатывали к платформе. Новые
тысячи людей, неся чемоданы, узлы, пакеты с едой, выходили на площадь,
оглядывались. Что-то тревожное, страшное было в этой площади, вытоптанной
миллионами ног...
А комендант лагеря, сидя в диспетчерской, обложенный бумагами и схемами,
звонил по телефону на станцию Треблинка, и с запасных путей, скрежеща,
громыхая, двигался шестидесятивагонный эшелон, окруженный эсэсовской
охраной, вооруженной ручными пулеметами и автоматами, и уползал по узкой,
меж двумя рядами сосен идущей колее.
Огромные экскаваторы работали, урчали, рыли день и ночь новые, огромные,
на сотни метров длины и темной многометровой глубины, рвы. И рвы стояли
незасыпанные. Ждали. Недолго ждали.