9
Первые шаги экспедиции на новой планете были достаточно осторожными и медленными. Саймон долго разглядывал цветные фотографии Малышки, снятые из космоса с наибольшей возможной точностью. По требованию членов экспедиции снимки были розданы и им, и не один из них застонал про себя при мысли, что в порыве за комфортом лишил себя возможности видеть это великолепие в оригинале.
Борис Вернадский, что-то ворча, не отрывался от своего газового анализатора.
– По-моему, мы примерно на уровне моря, – сказал он. – Судя по величине g.
И он небрежно добавил, объясняя остальным:
– То есть гравитационной постоянной.
Большинство все равно ничего не поняло, но он продолжал:
– Атмосферное давление – около 800 миллиметров ртутного столба, значит, процентов на 5 выше, чем на Земле. И из них 240 миллиметров – кислород, а на Земле только 150. Неплохо.
Он как будто ожидал одобрительных откликов, но ученые предпочитали как можно меньше высказываться по доводу данных из чужой области. Вернадский продолжал:
– Конечно, азот. Скучно – природа повторяется, как трехлетний ребенок, который выучил только три урока. Теряешь всякий интерес, когда видишь, что планета, где есть вода, всегда имеет кислородно-азотную атмосферу. Тоска, да и только.
– Что еще в атмосфере? – раздраженно спросил Саймон. – До сих пор мы слышали только про кислород, азот и еще познакомились с собственными соображениями дядюшки Бориса.
Вернадский оперся на спинку кресла и довольно добродушно огрызнулся:
– А вы кто такой? Начальник, что ли?
Саймон, для которого руководство экспедицией сводилось к необходимости писать длинные отчеты для Бюро, покраснел и мрачно повторил:
– Что еще есть в атмосфере, доктор Вернадский?
Не глядя в свои записи, Вернадский ответил:
– От 0,01 до 1 процента водорода, гелия и двуокиси углерода – в порядке убывания. От 0,0001 до 0,001 процента метана, аргона и неона в порядке убывания. От 0,000001 до 0,00001 процента радона, криптона и ксенона в порядке убывания. Информация не очень обильная. Все, что я могу из этих цифр извлечь, – это то, что Малышка окажется богатой ураном, бедной калием, и не удивительно, что у нее такие симпатичные ледяные шапки.
Это было сказано явно в расчете на то, что кто-нибудь удивленно спросит, откуда он знает, и кто-то, конечно, спросил. Довольный Вернадский ласково улыбнулся и ответил:
– Радона в атмосфере в 10 – 100 раз больше, чем на Земле. Гелия тоже. Радон и гелий образуются при радиоактивном распаде урана и тория. Вывод: урановых и ториевых минералов в коре Малышки в 10 – 100 раз больше, чем в земной. С другой стороны, аргона более чем в 100 раз меньше, чем на Земле. Скорее всего, на Малышке вовсе не осталось первоначального аргона. На планетах такого типа аргон может образовываться только из калия-40 – одного из изотопов калия. Мало аргона – значит, мало калия. Проще пареной репы.
Один из ученых спросил:
– А насчет ледяных шапок?
Саймон, который знал ответ на этот вопрос, перебил Вернадского, собравшегося было ответить:
– Каково точное содержание двуокиси углерода?
– Ноль ноль шестнадцать миллиметра, – ответил Вернадский.
Саймон кивнул и от дальнейших разговоров воздержался.
– Ну и что? – нетерпеливо спросил тот, кто задал первый вопрос.
– Двуокиси углерода примерно вдвое меньше, чем на Земле, а она вызывает парниковый эффект. Она пропускает к поверхности коротковолновую часть солнечного излучения, но не выпускает наружу длинноволновое тепловое излучение планеты. Когда в результате вулканической деятельности содержание двуокиси углерода повышается, планета нагревается, и начинается каменноугольный период с высоким уровнем океанов и минимальной поверхностью суши. Когда растительность начинает поглощать бедную двуокись углерода и толстеть за ее счет, температура падает, образуются ледники, начинается порочный круг оледенения, и вот пожалуйста…
– Что-нибудь еще есть в атмосфере? – спросил Саймон.
– Водяные пары и пыль. И вдобавок, вероятно, в каждом кубическом сантиметре взвешено несколько миллионов возбудителей разных заразных болезней.
Он произнес это довольно весело, но по комнате прошло какое-то движение. У многих захватило дыхание. Вернадский пожал плечами и сказал:
– Пока погодите волноваться. Мой анализатор хорошо отмывает пыль и споры. И вообще это не мое дело. Предлагаю Родригесу сейчас же вырастить свои проклятые культуры под стеклом. Под хорошим толстым стеклом!
10
Марк Аннунчио бродил повсюду. Он слушал с сияющими глазами и лез везде, чтобы слышать лучше. Члены экспедиции терпели это, относясь к нему с разной степенью неприязни в зависимости от характера и темперамента. Никто с ним не заговаривал.
Шеффилд держался поблизости от Марка. Он тоже почти не разговаривал. Все его усилия были направлены на то, чтобы не попадаться Марку на глаза. Он не хотел, чтобы Марк чувствовал, будто он его преследует; он хотел, чтобы мальчик чувствовал себя свободным. Он старался, чтобы каждое его появление выглядело случайным.
Он чувствовал, что эти попытки тщетны, но что он мог поделать? Он должен следить, чтобы мальчик не впутался в беду.
11
Микробиолог Мигель Антонио Родригес-и-Лопес был смуглый человек небольшого роста с иссиня-черными длинными волосами и репутацией заправского сердцееда, как и подобало представителю латинской расы (избавиться от этой репутации он не стремился). Со своей обычной тщательностью и аккуратностью он вырастил культуры микроорганизмов из пыли, уловленной газовым анализатором Вернадского.
– Ничего, – сказал он в конце концов. – Те дурацкие культуры, которые растут, выглядят совершенно безвредными.
Ему возразили, что бактерии Малышки могут только казаться безобидными и что токсины и метаболические процессы нельзя изучать на глазок, даже вооружившись микроскопом.
Это вторжение в область его профессии возмутило его. Подняв бровь, он заявил:
– У меня на это чутье. Кто с мое поработает с микромиром, начинает чуять, есть опасность или нет.
Это было чистейшее хвастовство, но Родригес сумел подтвердить свои слова, тщательно перенеся пробы различных колоний микробов в буферные изотонические растворы и введя их концентрат хомякам, что не произвело на них никакого впечатления.
В большие контейнеры взяли пробы воздуха и впустили туда несколько мелких животных с Земли и других планет. На них это тоже не произвело впечатления.
12
Ботаником экспедиции был Невил Фоукс, державшийся весьма высокого мнения о своей красоте и подчеркивавший ее прической наподобие той, с которой древние скульпторы обычно изображали Александра Македонского; правда, наружность Фоукса сильно портил нос, куда более орлиный, чем у Александра. В течение двух суток (по счету Малышки) Фоукс совершал облет планеты на одной из атмосферных ракет «Трижды Г». Он был единственный человек на корабле, помимо экипажа, который умел управлять такой ракетой, так что задача, естественно, легла на его плечи. Казалось, Фоукс не слишком этому радовался.
Он вернулся в целости и сохранности, не пытаясь скрыть улыбку облегчения. Его облучили, чтобы стерилизовать поверхность эластичного скафандра, предназначенного для защиты от губительного действия внешней среды на планетах с нормальным давлением: в таких случаях прочный суставчатый космический скафандр был не нужен. Ракету еще сильнее облучили и укрыли пластиковым чехлом.
Фоукс с гордостью демонстрировал множество цветных снимков. Центральная равнина континента была невероятно плодородной. Реки были полноводны, горы круты и покрыты снегом, с обычными пиротехническими эффектами солнечного освещения. При свете одного Лагранжа-II растительность казалась мрачноватой, темной, как запекшаяся кровь. Но в лучах Лагранжа-I или обоих солнц сразу яркая пышная зелень и блеск многочисленных озер (особенно на севере и на юге, у кромки отступающих ледников) заставили многих с тоской вспомнить далекую родину.
– Посмотрите, – сказал Фоукс.
Он снизился, чтобы снять луг, поросший огромными цветами ярко-алого цвета. При высоком ультрафиолетовом излучении Лагранжа-I экспозиции были по необходимости очень короткими, и несмотря на скорость ракеты, каждый цветок выделялся ярким, резким пятном.
– Уверяю вас, – сказал Фоукс, – каждый из них не меньше двух метров в поперечнике.
Все не скрывали своего восхищения цветами. Потом Фоукс добавил:
– Конечно, никакой разумной жизни.
Шеффилд поднял взгляд от фотографий. В конце концов люди и разум были его специальностью.
– Откуда вы знаете?
– Посмотрите сами, – сказал ботаник. – Вот фотографии. Никаких городов, никаких дорог, никаких искусственных водоемов, никаких признаков искусственных сооружений.
– Это значит, что нет машинной цивилизации, – возразил Шеффилд, – только и всего.
– Даже обезьянолюди построили бы хижины и разводили бы огонь, – ответил обиженный Фоукс.
– Континент в десять раз больше Африки, а вы облетели его за два дня. Вы могли многое не заметить.
– Не так уж много, – горячо возразил Фоукс. – Я пролетел над всеми значительными реками от устья до истоков и осмотрел оба побережья. Если здесь есть поселения, то они должны быть именно там.
– Если считать семьдесят два часа на два побережья по восемь тысяч миль каждое в десяти тысячах миль друг от друга, да еще много тысяч миль рек, то это был довольно-таки беглый осмотр.
– К чему эти разговоры? – вмешался Саймон. – Во всей Галактике, на ста с лишним тысячах планет, единственная обнаруженная разумная жизнь – хомо сапиенс. Вероятность разумной жизни на Трое практически равна нулю.
– Да? – возразил Шеффилд. – Таким же способом можно доказать, что и на Земле нет разумной жизни.
– В докладе Макоямы не говорилось ни о какой разумной жизни, – ответил Саймон.
– А много ли у него было времени? Это то же самое, что потыкать пальцем в стог сена и сообщить, что иглы там нет.
– О, вечная Вселенная, – раздраженно сказал Родригес, – что за дурацкие споры? Будем считать гипотезу о наличии здесь разумной жизни неподтвержденной и оставим это. Надеюсь, мы еще не кончили исследования?
13
Копии этих первых снимков поверхности Малышки были помещены в картотеку, доступ к которой был открыт для всех. После второго облета Фоукс вернулся подавленным, и последовавшее совещание проходило в куда более мрачной атмосфере.
Новые снимки обошли всех, а потом Саймон запер их в сейф, который мог открыть только он сам или же мощный ядерный взрыв.
Фоукс рассказывал:
– Оба большие реки текут в меридиональном направлении вдоль восточных отрогов западной горной цепи. Та, что побольше, вытекает из северной полярной шапки, поменьше – из южной. Притоки текут к западу с восточного хребта, пересекая всю центральную равнину. Очевидно, она имеет уклон к западу. Вероятно, этого можно было ожидать: восточная горная цепь выше, мощнее и протяженнее западной. Я не смог ее измерить, но не удивлюсь, если она не уступит Гималаям. Она похожа на хребет Ву-Чао на Гесперусе. Чтобы перелететь ее, приходится забираться в стратосферу, а обрывы… Ух!
Он заставил себя вернуться к теме разговора.
– Так вот, обе главные реки сливаются в сотне миль южнее экватора и изливаются через разрыв в западном хребте. Оттуда до океана чуть меньше восьмидесяти миль. Их устье – идеальное место для столицы планеты. Здесь сходятся торговые пути со всего континента, так что это неизбежно должен быть центр торговли. Даже если говорить о торговле только в пределах планеты, товары с восточного берега все равно пришлось бы везти морем. Преодолевать восточный хребет невыгодно. Кроме того, есть еще острова, которые мы видели при посадке. Поэтому даже если бы мы не знали широты и долготы поселения, я искал бы его именно там. А эти поселенцы думали о будущем. Именно там они и устроились.
Нови тихо сказал:
– Во всяком случае, им казалось, что они думают о будущем. От них, наверное, немного осталось?
Фоукс попытался отнестись к этому философски.
– Прошло больше ста лет, чего же вы хотите? Но от них осталось куда больше, чем я ожидал. Дома были в основном сборными. Они обрушились, и местность заросла. Но то, что сохранилось, обязано этим ледниковому климату Малышки. Деревья – или что-то вроде деревьев – невелики и, очевидно, растут медленно. Но все равно расчищенное место заросло. С воздуха узнать его можно только потому, что молодая поросль имеет другую окраску и выглядит не так, как окружающие леса.
Он показал на одну из фотографий.
– Вот просто куча лома. Может быть, здесь когда-то стояли механизмы. А это, по-моему, кладбище.
– А останки? Кости? – спросил Нови. Фоукс покачал головой.
– Но не могли же последние, кто остался в живых, похоронить сами себя? сказал Нови.
– Вероятно, это сделали животные, – сказал Фоукс. Он встал и отвернулся от собеседников.
– Когда я пробирался там, шел дождь. Он падал на плоские листья над головой, а под ногами была мягкая, мокрая земля. Было темно и мрачно. Дул холодный ветер. На снимках это не чувствуется, но мне казалось, что вокруг тысяча призраков, которые чего-то ждут…
Его настроение передалось всем присутствующим.
– Прекратите! – в ярости сказал Саймон.
Острый носик Марка Аннунчио, стоявшего позади всех, прямо-таки дрожал от любопытства. Он повернулся к Шеффилду и прошептал:
– Призраки? Но не было ни одного достоверного случая…
Шеффилд дотронулся до тощего плеча Марка.
– Это только так говорится, Марк. Но не огорчайся, что он не имел это в виду буквально. Ты присутствуешь при рождении суеверия, а это тоже неплохо, верно?
14
Вечером в тот день, когда Фоукс вернулся из второго облета, угрюмый капитан Фолленби разыскал Саймона и, откашлявшись, сказал:
– Дело плохо, доктор Саймон. Люди беспокоятся. Очень беспокоятся.
Ставни иллюминаторов были открыты. Лагранж-I уже шесть часов как закатился, и кроваво-красный свет заходящего Лагранжа-II окрашивал в багровый цвет лицо капитана и его короткие седые волосы.
Саймон, у которого вся команда вообще и капитан в особенности вызывали сдержанное раздражение, спросил:
– В чем дело, капитан?
– Уже две недели здесь. По земному счету. До сих пор никто не выходит без скафандра. Каждый раз облучаются, когда приходят обратно. Что-нибудь неладное в воздухе?
– Насколько нам известно, нет.
– Тогда почему нельзя им дышать?
– Это решаю я, капитан.
Лицо капитана и в самом деле побагровело. Он сказал:
– В договоре сказано, что я не должен оставаться, если что-нибудь угрожает безопасности корабля. А перепуганный экипаж на грани бунта мне ни к чему.
– Разве вы не можете сами управиться со своими людьми?
– В разумных пределах.
– Но что их беспокоит? Это новая планета, и мы стараемся не рисковать. Неужели они этого не понимают?
– Две недели, и все еще не хотим рисковать. Они думают, мы что-то скрываем. И они правы. Вы это знаете. Кроме того, выход на поверхность всегда необходим. Он нужен команде. Даже на голый обломок в милю шириной. Нужно отвлечься от корабля. От обычных дел. Не могу им в этом отказывать.
– Дайте мне время до завтра, – недовольно ответил Саймон.
15
На следующий день ученые собрались в обсерватории. Саймон сказал:
– Вернадский говорит, что исследования воздуха дают отрицательные результаты. Родригес не обнаружил в нем никаких патогенных организмов.
Последние его слова вызвали всеобщее сомнение.
– Но поселок умер от болезни, даю голову на отсечение, – возразил Нови.
– Возможно, – ответил сразу Родригес, – но попробуйте объяснить, каким образом. Этого не может быть. Я могу это повторять сколько угодно. Судите сами. Почти на всех планетах типа Земли зарождается жизнь, и эта жизнь почти всегда имеет белковую природу и почти всегда – или клеточную, или вирусную организацию. И только. Этим сходство исчерпывается. Вы, неспециалисты, думаете, что все равно – Земля или другая планета. Что микробы – это микробы, а вирусы – это вирусы. А я говорю, что вы не понимаете, какие бесконечные возможности разнообразия заложены в молекуле белка. Даже на Земле у каждого вида – свои болезни. Некоторые могут распространяться на несколько видов, но на Земле нет на единой патогенной формы жизни, которая могла бы угрожать всем видам. Вы думаете, что для вируса или бактерии, развивавшихся на другой планете независимо в течение миллиарда лет, со своими аминокислотами, со своими ферментными системами, со своим обменом веществ, человек окажется питательным, как конфетка? Уверяю вас, это наивно.
Нови, глубоко уязвленный тем, что его, врача, отнесли к «вам, неспециалистам», не собирался так легко отступить.
– Но человек везде несет с собой своих микробов. Кто сказал, что вирус обычного насморка не может в условиях какой-нибудь планеты дать мутацию, которая неожиданно окажется смертоносной? Или грипп. Такое случалось даже на Земле. Помните, в 2755 году…
– Я прекрасно знаю про эпидемию парамори 2755 года, – перебил Родригес. И про эпидемию гриппа 1918 года, и про Черную Смерть. Но разве такое случалось за последнее время? Пусть это поселение было основано больше столетия назад но ведь все равно это была не доатомная эпоха. Там были врачи. У них были запасы антибиотиков. В конце концов, они умели вызывать защитные реакции организма. Это не так уж сложно. А кроме того, сюда была послана санитарная экспедиция.
Нови похлопал себя по круглому животу и упрямо сказал:
– Все симптомы указывали на заболевание дыхательной системы: одышка…
– Я все это знаю, но я говорю вам, что это не могло быть инфекционное заболевание. Это невозможно.
– Тогда что же это было?
– Это выходит за пределы моей компетенции. Я могу сказать, что это была не инфекция. Даже мутантная. Это математически невозможно.
Он сделал ударение на слове «математически».
Среди слушателей произошло какое-то движение. Вперед, к Родригесу, проталкивался Марк Аннунчио. Он заговорил – впервые на подобном совещании.
– Математически? – живо переспросил он.
Шеффилд, пустив в ход локти и с полдюжины раз извинившись, протолкался за ним. Родригес, охваченный крайним раздражением, выпятил нижнюю губу:
– А тебе чего от меня надо?
Марк весь съежился, но переспросил, хотя уже без прежней живости:
– Вы сказали, что это математически не может быть инфекция. Я не понял каким образом… математика…
Он умолк.
– Я высказал свое профессиональное мнение, – официальным, немного напыщенным тоном произнес Родригес и отвернулся. Ставить под вопрос профессиональное мнение было не принято: это могли позволить себе только коллеги по профессии. Во всех остальных случаях это означало подвергнуть сомнению опыт и знания специалиста. Марк знал все это, но он был сотрудником Мнемонической Службы. Все остальные в изумлении застыли, когда он дотронулся до плеча Родригеса и сказал:
– Я знаю, что это ваше профессиональное мнение, но я все-таки хотел бы, чтобы вы его объяснили.
Он не стремился быть навязчивым: он просто констатировал факт.
Родригес резко повернулся к нему.
– Ты хотел бы, чтобы я его объяснил? А кто ты такой, чтобы задавать мне вопросы?
Марка немного смутила горячность, с которой это было сказано, но тут рядом с ним оказался Шеффилд, и к нему снова вернулась смелость, а вместе с ней пришел и гнев. Он не обратил внимания на Шеффилда, который что-то быстро ему зашептал, и громко сказал:
– Я – Марк Аннунчио из Мнемонической Службы, и я задал вам вопрос. Я хочу, чтобы вы объяснили свои слова.
– А я их объяснять не желаю. Шеффилд, будьте добры, уберите отсюда этого молодого психа и уложите его спать. И пусть он потом держится от меня подальше. Сопливый осел!
Последние слова были сказаны как будто про себя, но вполне явственно.
Шеффилд взял Марка за руку, но тот вырвался и завопил:
– Вы – глупец! Нонкомпос! Вы… кретин! Двуногая забывальня! Дырявые мозги! Пустите меня, доктор Шеффилд! Вы ничего не знаете, ничего не помните из тех жалких крох, которые ухитрились выучить! Вы не знаете собственной специальности! Все вы…
– Ради бога, – крикнул Саймон, – Шеффилд, уведите отсюда вашего молодого идиота!
Побагровевший Шеффилд нагнулся к Марку, схватил его в охапку, поднял на воздух и вытащил из комнаты.
За дверью Марк, из глаз которого брызнули слезы, с трудом проговорил:
– Пустите меня. Я хочу слушать… Слушать, что они говорят.
– Тебе не надо туда возвращаться. Прошу тебя, Марк, – ответил Шеффилд.
– Я не буду. Не беспокойтесь. Но…
Он не закончил.
16
В это время в обсерватории измученный Саймон говорил:
– Ладно, Все в порядке. Давайте вернемся к делу. Ну, успокойтесь! Я согласен с точкой зрения Родригеса. Она меня вполне удовлетворяет, и я не думаю, что профессиональное мнение Родригеса кто-нибудь еще здесь будет оспаривать.
– Пусть только попробует! – проворчал Родригес. Его глаза горели сдержанной яростью.
Саймон продолжал:
– И так как инфекции бояться не приходится, я разрешаю капитану Фолленби выпустить экипаж из корабля без специальных мер предосторожности. Кажется, задержка отпуска плохо сказывается на настроении людей. Есть у кого-нибудь возражения?
Возражений не было.
– Кроме того, я не вижу причины, почему бы нам не перейти к следующему этапу исследований. Я предлагаю поставить лагерь на месте первого поселения. Я назначаю группу из пяти человек, которая переедет туда. Фоукс – он умеет водить ракету; Нови и Родригес – для обработки биологических данных; Вернадский и я, представители химии и физики. Все существенные данные по специальности остальных будут, конечно, им сообщаться, и мы будем ждать от них помощи в выборе направления работ и так далее. Со временем, возможно, там будут работать все, но пока – только эта маленькая группа. И до особого распоряжения связь между нами и основной группой на корабле будет поддерживаться только по радио. Если выяснится, что причина катастрофы, какова бы она ни была, локализована на месте поселения, вполне достаточно будет потерять пять человек.
– Но колония прежде, чем погибнуть, жила на Малышке несколько лет, возразил Нови. – Во всяком случае больше года. Может пройти много времени, пока мы убедимся, что опасности нет.
– Мы не колония, – ответил Саймон. – Мы – группа специалистов, которая ищет причину катастрофы. Если ее можно найти, мы ее найдем, а найдя, устраним. И никаких нескольких лет на это нам не потребуется.
17
Марк Аннунчио сидел на койке, охватив руками колено и опустив голову. Глаза его были сухими, но в голосе слышалась горькая обида.
– Они меня не берут, – сказал он. – Они не хотят, чтобы я ехал с ними.
Шеффилд в полной растерянности сидел в кресле напротив юноши.
– Может быть, они возьмут тебя потом.
– Нет, – горячо возразил Марк, – не возьмут. Они меня ненавидят. И потом я хочу ехать сейчас. Я еще никогда не был на другой планете. Тут столько можно увидеть и изучить! Они не имеют права не взять меня, если я хочу.
Шеффилд покачал головой. Мнемонисты были твердо приучены к мысли, что их долг – собирать факты и что никто и ничто не может и не должно их остановить. Может быть, по возвращении на Землю стоит внести предложение – как-то ослаблять это убеждение внушением. В конце концов время от времени мнемонистам придется жить в реальном мире. Может быть, все больше и больше с каждым поколением, по мере того, как их роль в Галактике будет расти.
В виде опыта он попробовал предостеречь Марка:
– Знаешь, это может быть опасно.
– Неважно. Я должен знать. Я должен узнать все об этой планете. Доктор Шеффилд, пойдите к доктору Саймону и скажите ему, что я поеду.
– Ну, Марк!
–. Если вы не хотите, я сам пойду.
Он поднялся с постели, всерьез готовый отправиться немедленно.
– Посмотри, ты же очень возбужден.
Марк стиснул кулаки.
– Это несправедливо, доктор Шеффилд. Эту планету нашел я. Это моя планета!
Шеффилд почувствовал сильные угрызения совести. То, что сказал Марк, отчасти было правдой. Никто, кроме разве что Марка, не знал этого лучше, чем Шеффилд. И никто лучше, чем Шеффилд, опять-таки кроме Марка, не знал историю Малышки.
Только в последние двадцать лет, столкнувшись с проблемой растущего перенаселения старых планет, Конфедерация Планет приступила к систематическому исследованию Галактики. До этого человечество заселяло новые миры наугад. В поисках новых земель и лучших условий жизни мужчины и женщины отправлялись туда, где, по слухам, были пригодные для жизни планеты, или посылали туда разведочные группы добровольцев.
110 лет назад одна такая группа обнаружила Малышку. Они не сделали официального объявления об открытии, потому что не хотели, чтобы за ними последовали полчища земельных спекулянтов, предпринимателей, горнопромышленников и вообще всякого сброда. Спустя несколько месяцев некоторые холостые мужчины добились доставки туда женщин, и некоторое время колония процветала.
Только через год, когда часть людей уже умерла, а большинство остальных были больны или при смерти, они дали сигнал бедствия на ближайшую населенную планету Преторию. Преторианское правительство, которое переживало в этот момент очередной кризис, переслало весть о несчастье секторальному правительству на Альтмарк и сочло себя вправе забыть о нем.
С Альтмарка на Малышку был сразу же выслан санитарный корабль. Он сбросил на планету сыворотки и разные другие медикаменты. Садиться корабль не стал, потому что находившийся на борту врач на расстоянии поставил диагноз – «грипп» – и в своем докладе сильно преуменьшил опасность. По его словам, сброшенные медикаменты должны были прекрасно помочь справиться с болезнью. Вполне возможно, что сесть на планету не позволил экипаж корабля, опасавшийся заразы. Впрочем, об этом в официальном докладе ничего не говорилось.
Три месяца спустя с Малышки пришло последнее сообщение, гласившее, что в живых осталось только десять человек, и те уже умирают. Они умоляли о помощи. Это сообщение было переправлено на Землю вместе с докладом санитарной экспедиции. Но Центральное правительство представляло собой огромный лабиринт, в котором сообщения то и дело терялись, если не находилось какого-нибудь лично заинтересованного человека, достаточно влиятельного, чтобы довести дело до конца. А людей, заинтересованных в судьбе далекой неизвестной планеты, где умирали десять мужчин и женщин, не нашлось.
Сообщение было зарегистрировано и забыто. В течение столетия человеческая нога не ступала по поверхности Малышки.
Потом, когда началась новая шумиха вокруг галактических исследований, сотни кораблей начали там и сям бороздить огромные просторы Галактики. Сообщения об открытии новых планет сначала потекли тонкой струйкой, а потом хлынули потоком. Многие из них принадлежали Хидошеки Макояме, который дважды пролетел через звездное скопление Геркулеса. Во второй раз он и погиб, совершая вынужденную посадку. По субэфиру прилетел его напряженный, полный отчаяния голос, несший последнее сообщение: «Поверхность быстро приближается; корпус раскаляется докр…», и все оборвалось.
Год назад все накопившиеся сведения, обработка которых была уже никому не под силу, ввали в перегруженную вычислительную машину в Вашингтоне. Этому придавалось такое большое значение, что ждать очереди пришлось всего пять месяцев. Машине был задан вопрос о планетах, пригодных для жизни, и Малышка возглавила список.
Шеффилд помнил, какой восторг это вызвало. Звездная система Лагранжа была разрекламирована на всю Галактику, а один толковый молодой служащий Бюро по делам периферии, понимавший необходимость дружеской теплоты в отношении людей к планете, придумал название – «Малышка». Преимущества Малышки были стократно преувеличены. О ее плодородии, климате («вечная весна Новой Англии») и, прежде всего, о ее великом будущем шумели повсюду. «В течение миллиона лет, – кричала реклама, – Малышка будет становиться все богаче. В то время как все планеты стареют, Малышка будет молодеть по мере того, как будут отступать ледники, освобождая новые просторы суши. Всегда – новые земли; всегда – непочатые природные ресурсы!»
В течение миллиона лет!
Это был шедевр Бюро. Это должно было стать успешным началом правительственной программы колонизации. С этого, наконец-то, должно было начаться научное освоение Галактики на благо человечества.
И тут появился Марк Аннунчио. Он многое слышал обо всем этом и, как любой простой землянин, был потрясен открывающимися перспективами. Но однажды он припомнил кое-что такое, что он видел, лениво перелистывая архивные дела Бюро по делам периферии. Это был доклад санитарной экспедиции, посвященный одной планете в одной звездной системе, местонахождение и описание которой в точности совпадало с местонахождением и описанием группы Лагранжа.
Шеффилд прекрасно помнил тот день, когда Марк пришел к нему с этой новостью.
Он помнил и выражение лица государственного секретаря по делам периферии, когда эту новость сообщили ему. Он видел, как квадратная челюсть секретаря медленно отвисла, а его глаза наполнились бесконечным испугом.
Это касалось правительства! Оно собиралось отправить на Малышку миллионы людей. Оно обещало предоставлять земельные участки и ссуды на обзаведение посевным фондом, сельскохозяйственными машинами и промышленным оборудованием. Малышка должна была стать для многочисленных избирателей обетованной землей, а для остальных – воплощением мечты о новых обетованных землях.
Если по какой-нибудь причине Малышка окажется опасной для жизни, это будет означать политическое самоубийство для всех лиц в правительстве, так или иначе связанных с этим проектом. А это были немалые фигуры, помимо секретаря по делам периферии.
После нескольких дней колебаний секретарь сказал Шеффилду:
– Похоже, придется выяснить, что случилось, и как-нибудь использовать это в пропаганде. Как вы думаете, сможем мы это нейтрализовать?
– Если то, что случилось, не слишком ужасно.
– Но ведь этого не может быть? Что там могло случиться?
На лице секретаря было написано отчаяние.
Шеффилд пожал плечами.
Секретарь сказал:
– Послушайте, мы можем послать на эту планету корабль со специалистами. Конечно, добровольцев, и таких, на которых можно положиться. Мы задержим дела здесь и протянем до их возвращения. Как вы думаете, выйдет из этого что-нибудь?
Шеффилд не был в этом уверен, но ему внезапно представилось, как он летит в эту экспедицию и берет с собой Марка. Он мог бы изучить поведение мнемониста в необычной обстановке, а если благодаря Марку тайна будет раскрыта…
Что там скрывается какая-то тайна, предполагалось с самого начала. В конце концов от гриппа не умирают. А санитарный корабль не садился на планету и не мог сообщить, что там происходило на самом деле. Счастье корабельного врача, что он умер 37 лет назад, иначе теперь ему не миновать бы трибунала.
Так вот, если Марк поможет раскрыть тайну, это послужит небывалому укреплению Мнемонической Службы. Она заслужит благодарность правительства…
Но теперь…
Шеффилд подумал: а знает ли Саймон, как всплыло дело о первом поселении? В том, что этого не знает никто из экипажа, Шеффилд был уверен. Бюро не стало бы кричать об этом на каждом перекрестке.
Но воспользоваться этой историей, чтобы вырвать уступку у Саймона, было бы неразумно. Если всем станет известно, как Марк исправил ошибку Бюро («глупость», как это, несомненно, назовет оппозиция), Бюро попадет в неудобное положение. А оно может не только отблагодарить, но и отомстить. Не стоило рисковать навлечь на Мнемоническую Службу месть Бюро.
Впрочем…
Шеффилд принял решение и встал.
– Ладно, Марк. Я добьюсь, чтобы тебя взяли на место первого поселения. Я добьюсь, чтобы взяли нас обоих. А пока сиди тут и жди меня. Обещай, что ты ничего не будешь предпринимать сам.
– Ладно, – ответил Марк и снова уселся на койку.
