| volodintal | Дата: Пятница, 19.04.2013, 00:41 | Сообщение # 4 |
Группа: Проверенные
Сообщений: 244
Награды: 5
Репутация: 2
Статус: Offline
|
Женская страничка
КАК ПОСТРОИТЬ НАСТОЯЩИЙ ЕВРЕЙСКИЙ ДОМ?
Хочу начать тему, для нас очень важную. Что такое еврейский дом? Как построить его на уровне? Каково должно быть его содержание? Мы говорим об этом, опираясь на мишну из «Пиркей Авот». Настоящий еврейский дом – это место, где собираются мудрецы, где дают цдаку, где помогают бедным...
Есть замечательная фраза: «Не важно, чтобы было место в доме – важно, чтобы было место в сердце». Что имеет в виду мишна (Авот, 1:5), когда говорит «Йеhи бейтеха патуах ли-рваха ве-йиhйю анийим бней вейтеха» (пусть будет твой дом открыт настежь, и да будут бедняки как твои домочадцы)? У человека может не быть ничего, но его дом будет полон гостеприимства и благотворительности. А может быть с точностью до наоборот: в доме будут все мыс-лимые материальные блага, но дом будет заперт. Важно место не в доме, а в сердце.
В «Пиркей Авот» также сказано, что человек должен сидеть в пыли у ног мудрецов и внимать их словам. Более того, сказано: «Пусть твой дом будет домом собрания мудрецов». Можно было сказать иначе: «В месте, где собираются мудрецы, – сиди в пыли у их ног». Почему здесь появляется слово бейтеха – твой дом? Когда мы говорим про дом собрания мудрецов, имеется в виду, чтобы наша жизнь проходила под сенью собрания мудрецов, не только когда мы находимся в бейт-мидраше. Тора передается из поколения в поколение, истинное место ее передачи – это и еврейский дом.
Устная Тора – это то, что человек слышал от своей мамы, а та от своей, и так до Моше Рабейну. Передача происходит не только от папы к сыну и от наставника к ученику – в ней участвуют наши мамы, жены, бабушки.
Я слышал от своих учителей следующий вопрос, который они задавали от имени ришоним: «Что такое двар Ашем (слово Всевышнего)?» Вопрос, казалось бы, праздный: у нас записаны устная и письменная Тора – это и есть двар Ашем. Но как понимаеться и передаеться слово Всевышнего? Ответ заключается в том, что Тора, понимание Торы, жизнь по Торе передается от отца к сыну, от деда к внуку. Это разговор и жизнь наших де-душек и бабушек...
Многие баалей тшува, к сожалению, не удостоились того, чтобы учить в своем доме Тору. Но пренебрежение к материальному и любовь к духовному человек часто получил дома, от своей мамы. Откуда это было у нее? Она тоже получила от мамы. И благодаря ей сын вырос, хазар бэ-тшува, стал учить и преподавать Тору.
Дом – это место, где передается Тора. Есть заповедь воспитания детей. Еврейский закон в этом отношении говорит следующее: если ребенок умеет говорить Шма, и он умеет трясти лулав – ему покупают лулав. И есть аспект еще более широкий: та часть воспитания, которая начинается еще до того, как ребенок что-то умеет. Это то, как ребенок впитывает обстановку и атмосферу в доме. Обстановку, в которой произносят благословения, говорят Шма с любовью и трепетом...
Страшная ситуация, когда, не дай Б-г, одно поколение вернулось, а дети отбились... В нашем поколении, к со-жалению, очень легко сойти с правильного пути: громадное количество соблазнов, и запереться в доме не-возможно... Кроме того, Сатан нашел путь, как войти даже в самый закрытый дом: с экрана компьютера, из телефонной трубки... Мы хотим, чтобы дети наши выросли и жили по Торе, и это – тяжелейшее испытание. Всю грязь, которая только есть в этом мире, человек может увидеть на своем экране, просто сделав несколько нажатий кнопок. В нашем мире выбор истины очень тяжел, а дурное начало все время ставит препятствия перед нами и нашими детьми. Реклама всех прелестей земного мира поступает к нам через газеты, журналы, и трудно от этого оградиться. Фактически, мы постоянно находимся под обстрелом дурного начала. И что можно этому противопоставить? Сильный еврейский дом.
Построение еврейского дома начинается с отношений между родителями. Правильность построения этих отношений означает наличие в доме шхины. Если есть в доме шхина, то вся гадость из такого дома убегает.
Вопрос воспитания детей зависит от того, был ли шлом байт между родителями еще до их рождения. Важно, чтобы была хорошая обстановка, чтобы детям было хорошо. Когда есть хорошие отношения, когда лица людей светятся светом любви и добра, тогда возникает тот контакт и та близость, через которую передается Тора и любовь к ее заповедям.
Если ребенок чувствует, что его любят меньше других – его воспитание под угрозой. А если он ощущает, что папа и мама его не любят, то он воспринимает то, что они говорят, как вред для себя. «Папа и мама меня не любят, а то, что они говорят – они говорят во вред, а не для пользы мне...» Когда ребенок чувствует, что его любят и ценят, он способен воспринять от родителей слово Торы. Когда ребенок во время Пасхального седера ощущает любовь родителей, он воспринимает рассказ отца о выходе из Египта, как передачу Торы от того поколения. А если папа до этого, во время предпасхальной уборки, несколько раз накричал на своих детей (надо же хамец убирать из квартиры) – ребенок чувствует, что он не любим. «То, что мне говорят, все ваши рассказы – это не для меня, это чтобы меня подавить, меня использовать...» Такая реакция может стать для детей причиной оказаться на улице.
Всевышний даровал нам великое качество – любить детей. Ради чего Он нам это дал? Любое животное выхаживает свое потомство до определенного возраста. Но для человека это нечто гораздо большее. Чем отличается животное от человека? У человека есть понятие «мои предки», у животного такого понятия нет, у него нет никакой связи с предыдущими поколениями.
То, что в нас вложена любовь к детям, к внукам – это тот инструмент, проводник, через который можно передать им Тору, любовь к заповедям и добрым делам, веру... Поэтому, как сказал мой учитель, рав Яаков Фридман, надо любить детей...
То, что произошло в Советском Союзе, – полное разрушение понятий «дом», «семья». Я говорю сейчас даже не про еврейский дом, а просто про семью, даже нееврейскую, – все это было разрушено до основания... Для нас принципиальным моментом должно являться то, что дом и семья – это основа передачи Торы всему по-следующему поколению, и без еврейского дома у нас нет передачи Торы.
Итак, первая основа, как мы уже сказали: надо любить свою семью, своих детей. Что значит любить? Рав Деслер говорил: человек может любить курицу или рыбу, но о них он не заботится – он их просто съедает. Но так, совершенно потребительски, «любить» свою семью невозможно.
Что такое любовь? Человек желает добра, он делает, чтобы его ближнему было хорошо, он делает не для себя – для другого. В этом смысл понятия веаhавта лереаха камоха – люби ближнего, как самого себя. Ведь не сказано: «Скушай его!», а подумай, как сделать ему хорошо. Это первая основа того, как построить еврейский дом, – сделать так, чтобы ближнему было хорошо. И говорит раби Акива, что это большое правило в Торе, за которым очень многое стоит. Чем человек ближе – тем больше надо его любить. Все евреи близки, но нельзя забывать, что жена и дети – это самые близкие люди, которых надо любить больше, чем кого бы то ни было. Есть люди, которые имеют обыкновение нести добро всем, кроме своих близких – они хорошие на показ. Заботятся о других, помогают другим, а дома они считают, что надо не давать, а получать – их должны обслуживать, а не они...
Есть такие понятия – терпение и терпимость, на святом языке – савланут. Например, я много лет жил у своей бабушки. Бабушка прожила тяжелую жизнь, она потеряла двух мужей: одного – в Гражданской войне, другого – во времена Сталина. На ее нервах это сказалось не лучшим образом. Поэтому, хотя я был единственным внуком, и она души во мне не чаяла – нервы ее иногда сдавали. Иногда я отвечал ей, но она это терпела. По-чему? – Она меня очень любила... Надо уметь терпеть недостатки других.
Мы терпим свои недостатки? Или у нас их нет? Мы умеем кричать на других, а нужно кричать на самих себя и уметь терпеть других.
Есть много естественных трений в любом доме. Например, муж хочет поесть, а жена занята и не может ему приготовить. Или он не поспал ночью, а тут дети кричат. Как с этим жить? Очень легко можно превратить все эти бытовые неурядицы в гееном. Если мы хотим построить настоящий еврейский дом – надо научиться терпению.
Чем отличается ребенок от взрослого? Ребенок видит только самого себя. Есть люди, которые остаются деть-ми до очень преклонных лет – они видят только самих себя: «Все вокруг должны меня обслужить, все должны мне угодить». Это подобно идолопоклонству, и в качестве идола – сам человек, точнее – его желания. И так-же сказано в книге Зоар: «Человек, когда сердится и бьет посуду в гневе – служит авода зара». Надо научиться терпеть других. Это тяжело, особенно когда человек вырос единственным ребенком в семье, всеми любимым, всеми балуемым.
Итак, мы определили два проявления любви: заботиться о ближнем и терпеть ближнего.
Мы хотим воспитать наших детей так, чтобы они служили Всевышнему, чтобы мальчики и девочки были пра-ведными евреями. И у нас нет другого способа их этому научить, кроме личного примера. Как можно научить детей, что воля Всевышнего нам так важна? Если папа и мама приходят домой, и при этом им важна не воля Всевышнего, а то, чего лично они хотят, и мирские желания – это их «святая святых», то дети это обязательно увидят. Даже если есть какие-то фразы про ират Шамаим, про Тору, дети чувствуют, что это лишь фразы, а жизнь – она какая-то другая, на самом деле...
Теперь следующий шаг. Допустим, мы уже построили нормальные человеческие отношения в семье – это занимает годы, и для этого нужно много сил, и надо плакать, и молиться, и просить Всевышнего о помощи. Иногда случается так, что мы и не видели нормальных семей и нам действительно очень трудно. Но этот уровень, допустим, мы уже как-то освоили: у нас хорошая атмосфера в доме, взаимопонимание с женой и с детьми. Что дальше? У нас есть необходимость в большем, чем просто нормальные человеческие отношения, – чтобы дом был местом присутствия Всевышнего. И для этого человек должен привыкать говорить со своими близкими диврей Тора (слова Торы).
Сказали наши мудрецы: нужно спуститься на одну ступеньку со своего уровня (на одну ступеньку, не на две) и на этом, более низком, уровне – жениться. Муж должен быть главой семьи, должен вести семью в духовном плане, и это – правильная ситуация. Это не так просто. Глава семьи должен внести в дом духовное содержание. Чтобы не было ситуации, что есть у него ешива, колель, где он слушает уроки, и там у него жизнь духовная, а дома он занимается другими делами. В доме есть много других дел, но при этом в доме должен быть духовный стержень. И в этом наша обязанность – внести духовное содержание в наши дома. Чтобы ту Тору, которую мы учим, то, в чем мы поднимаемся, мы внесли в наши дома, и так, чтобы наши близкие это восприняли, чтобы им было это приятно и чтобы это было для них естественным содержанием дома. Слово Торы за столом – это не насилие: ну когда уже папа закончит говорить, когда уже кончится это мучение?! Пусть это будут даже три минуты! Если кто-то может говорить больше, и жена с детьми будут слушать с от-крытыми ртами и горящими глазами – пожалуйста.
Когда сидят за столом взрослые дети: одному тридцать пять лет, другому – тридцать, да еще когда сидят дети и внуки помладше, – как сделать так, чтобы всем было интересно, чтобы все услышали? Это очень тяжелая работа. И надо говорить по очереди: сначала с младшими, потом со старшими.
Мы обязаны нести духовность в наши дома, чтобы глава семьи нес в дом мудрость из бейт-мидраша через те каналы, которые построил, – каналы любви и терпения. Часто очень глубокие вещи приходят в дом не силой слова. Когда есть любовь в семье, когда понимают друг друга, чувствуют друг друга – наши дети, и тем более жена, воспринимают по нашей мельчайшей мимике, что – хорошо, а что – плохо. Не всегда об этом надо кричать. Дети хорошо знают, когда папа недоволен, даже если он им слово не сказал и не взглянул. И не всегда нужен разговор.
Нам надо нести в наши дома духовность, которая у нас есть, нам надо ее увеличивать. Более того, речь идет о том, чтобы человек нес духовность, которая выше этого дома, чтобы дом «был домом собрания мудрецов».
Есть еще одна особая тема. Мы хотим воспитать в наших детях подчинение мудрецам, подчинение Торе, Всевышнему. У нас нет другого способа воспитать это, кроме как через личный пример. Когда сын видит папу, как он сидит в ногах у мудрецов, воспринимает слова Торы с жаждой – это самый лучший урок. Не как папа говорит – как папа слушает, как он воспринимает, как папа уважает своих учителей.
Подготовила А. Сугакова. По материалам уроков рава И. Полищука по трактату «Авот». Взято из еженедельника "Беерот Ицхак". номер 14
|
|
|
| |
| |
| volodintal | Дата: Пятница, 19.04.2013, 02:33 | Сообщение # 5 |
|
Группа: Проверенные
Сообщений: 244
Награды: 5
Репутация: 2
Статус: Offline
|
О воспитании
КАК НАС ВОСПИТЫВАЛИ
Интервью с рабанит Ципорой Харитан, дочерью рава Боруха и рабанит Перл Куперман
Семья Куперман жила в СССР, в городе Ивано-Франковске на Западной Украине – одном из регионов, известных в те времена своим антисемитизмом. Тем не менее, и в то тяжелое время их дом был теплым очагом, домом Торы, погреться в котором приходило множество евреев.
Уважаемая рабанит, расскажите, пожалуйста, о Вашем отце.
В семье моего отца не изменяли имен. Всех детей звали еврейскими именами, и это – в годы сталинских репрессий. У отца было прекрасное общее образование, он окончил Черновицкий университет по специальности математика, работал преподавателем в Институте усовершенствования учителей на Украине. Когда мы приехали в Израиль, он пошел работать в университет на подготовительное отделение и проработал там двадцать лет.
Я думаю, по общим меркам репатриантов он очень быстро устроился на работу – через несколько месяцев после приезда. У него был хороший иврит, и он был одним из первых, кто начал делать переводы религиозной литературы на русский язык: перевел мишну Пиркей авот, написал к ней примечания и приложение с краткой справкой о каждом из танаим (мудрецов мишны), упоминаемых в Пиркей авот. И все это он сделал менее чем за год после нашего приезда! У нас дома не осталось ни одного экземпляра его книги; я нашла ее гораздо позже, будучи уже взрослой, и была просто потрясена огромным багажом знаний, с ко-торыми он приехал из СССР.
Откуда же он получил их?
Папа рассказывал, что он умел молиться, но у деда совершенно не было времени с ним учиться. Когда они оказались в эвакуации в Киргизии, там находились студенты из ешив «Мир» и «Радин», которых выслали сна-чала в Сибирь, а потом, после освобождения польских евреев из Сибири, сослали на юг, так что там была их целая группа. Моя бабушка пошла к этим ребятам и стала просить, чтобы кто-нибудь из них занимался с ее сыновьями. Сначала они не хотели и слышать об этом – у них не было сомнений, что она – провокатор; но они не знали мою бабушку. Она продолжала ходить, надоедать, взывать к их совести, говорила, что это не-мыслимо – оставить еврейских детей без учебы… В итоге нашелся один студент Радинской ешивы, который взялся за это. Фамилию его я не помню, а звали его Ханан; все годы папа называл его «дядя Ханан». Он выучил с папой все Пятикнижие и дал ему первый толчок в Гемаре. После этого все годы отец искал, с кем бы поучиться – иногда с хабадниками, иногда еще с кем-то, иногда и сам.
Последние десять лет папиной жизни, я думаю, были для него самыми счастливыми – он преподавал в Иерусалиме, в учебном заведении «Махон Лев» (где изучают инженерное дело и параллельно – Тору). Изна-чально его взяли туда преподавать математику, но буквально через считанные месяцы директор сказал, что математиков он найдет еще, а такого замечательного преподавателя Торы – вряд ли. И папа стал преподавать там Тору.
Недавно в разговоре с мужем я выразила восхищение моим папой – тем, что он не пропускал ни одной свадьбы своих учеников, а мне не всегда удается присутствовать на свадьбах учениц, и уж тем более не удается быть во всем, как папа. Муж ответил: «Не волнуйся, ты – хорошая учительница. Но твой папа – он был для них отцом! Отец не может пропустить свадьбу сына!» И ученики относились к нему соответственно – они его просто обожали.
Мама моя родом из семьи не религиозной, но «очень сочувствующей». По израильским понятиям ее назвали бы месоратит – традиционной. Не нужно объяснять, что в СССР даже это требовало настоящего самопо-жертвования, и было связано с большим риском. Все дети были обрезаны, все женились с хупой, в Песах де-лали седер и ели мацу. Мамин отец накладывал тфилин и молился. Как в любой еврейской семье того вре-мени, мама получила самое лучшее образование: тоже закончила физико-математический факультет, была учительницей математики.
Однажды я спросила ее: «Как же ты решилась выйти замуж за религиозного еврея?» Она ответила: «Увлечься твоим отцом было нетрудно, а что до религии – я не очень понимала, на что я иду». Ее отец хорошо понимал и был против, хотя папа сам по себе ему очень нравился. А у бабушки – маминой мамы – был глубоко рели-гиозный брат, рав Яаков-Йосеф Альтфедер, который выбрал специальность фотографа, чтобы не работать в Шабат. Он был связан с Хабадом, и я видела упоминания о нем в разной хабадской литературе. И когда мама, пытаясь убедить дедушку, сказала, что, мол, дядя Яаков тоже все соблюдал, дед строго посмотрел на нее и сказал: «Ты равняешься с дядей Яаковом?»
Несмотря на то, что, как я уже сказала, мама не очень понимала, на что идет, выходя замуж за папу, она шла за ним во всем до конца. Папа всегда восхвалял ее словами пророка Ирмияу (2:2): «Так сказал Г-сподь [обращаясь к еврейскому народу, который образно назван «невестой»]: «Помню Я о добродетели юности твоей, о любви тво-ей, когда была ты невестою, как шла ты за Мною по пустыне, по земле незасеянной”»
Как родители рассказывали вам, детям, о Торе, о заповедях?
Это началось в очень раннем возрасте. Сколько я себя помню, я знала, что есть Всевышний, есть Тора, и что мы соблюдаем ее законы, и что это – тайна, которую никому нельзя рассказывать, потому что все вокруг – против этого.
Как же они добивались того, чтобы вы верили в то, что Тора и ее законы – это истина?
Маленькие дети верят в то, в чем родители искренни. Скажем так: никаких просветительских лекций не было. Папа говорил: «Так делают, и точка». Ребенок очень ясно ощущает, что если родители готовы ради чего-то на большие жертвы, значит, это – абсолютная истина. Сегодня в Израиле, в нашем обществе, религиозный образ жизни не требует слишком больших жертв и не причиняет неудобств. Даже вернуться к вере отцов – и то в каком-то смысле, можно сказать, удобно. Я не хочу, не дай Б-г, задеть кого-нибудь, но очень многим вернувшимся помогали – и морально, и материально, заботились о них. Настоящие испытания – когда надо устраивать детей в учебные заведения и т. д. – начинаются позже; на первом же этапе все очень даже приятно.
У нас в СССР никакого «выигрыша», кроме духовного, разумеется, не было, и я видела, что ради этого «выигрыша» для своих детей родители готовы буквально на все. Все, что связано с детством и родителями, я вспоминаю с огромной благодарностью. Что было тяжело – это вечный страх: а вдруг о нас узнают? Мы жили в г. Ивано-Франковске, на Западной Украине, и там шла активная борьба с «сектантами». Советская власть так и не смогла до конца покорить Западную Украину; местное нееврейское население ненавидело ее еще больше, чем мы. Постоянно отлавливали религиозных (не только евреев), отбирали у них детей и посылали их в дет-ские дома; в газетах без конца писали об «изуверах», которые «морально калечат своих детей». Опасность лишения родительских прав постоянно висела в воздухе, но мои родители не были готовы поступиться ни-чем, что касалось Торы и заповедей. Так бывает только тогда, когда люди верят в истину до конца. И тогда уже не нужно никаких лекций.
У Вас при этом было ощущение, что исполнять заповеди тяжело?
Да, было. Но была и «компенсация». Мы с братом недавно обсуждали это и говорили, что когда мы вспоминаем наш субботний стол тех лет – хочется плакать. Несмотря на то, что у папы был, мягко говоря, не самый лучший слух, его пение было чем-то необыкновенным; когда он сидел и распевал субботние песни – пела душа. Кроме того, папа был потрясающим рассказчиком. Он рассказывал о недельной главе, и даже если я это знала – могла слушать снова и снова. Рассказывал он и разные еврейские истории…
Об этом столе мой брат сказал: «Там была Шехина!» Иначе не скажешь… При всем страхе, что соседи услышат или увидят горящие свечи, и нужно было сидеть так, чтобы никто ничего не увидел и не услышал, – субботний стол наш был чем-то потрясающим и незабываемым. Двое наших младших братьев родились гораздо позже: один – за год до приезда в Израиль, а другой – через год после, и когда я однажды спросила старшего брата: «Мы с тобой перенесли в детстве столько травмирующего, а наши младшие братья уже росли, как нормальные люди. Ты хотел бы с ними поменяться?» – он ответил: «Ни за что! Такого детства, как у нас с тобой, не было ни у кого!» И действительно, я не знаю, были ли родители такими людьми по натуре или понимали, что это – единственный способ удержать нас, но они посвящали нам так много времени и сил! Отдавали нам всю душу!
Девочкой я иногда спрашивала: «Мама, а кого ты больше любишь: нас или папу?» Мама всегда только смеялась и никогда не отвечала. Когда я вышла замуж, я сказала маме: «Я теперь понимаю, как глупо было это спрашивать. Кого женщина может любить больше, чем своего мужа?» А мама ответила: «Подожди, у тебя еще нет детей! Появятся – поймешь, что детей тоже любят больше всего на свете, но только это совсем дру-гая любовь!» Я часто слышу от женщин: «Мне скучно читать детям, скучно строить с ними башни из кубиков, скучно заниматься ими…» Я понимаю, что они несут это в себе из дома, и мне их жаль. Знаю, что может быть совсем по-другому: моей маме было с нами интересно, и мне потом тоже интереснее всего на свете было общаться с детьми. Это – уникальный подарок, который я получила.
С другой стороны, детей нужно учить тому, чтобы они умели также давать другим, а не только получать. Моя ма-ма долгие годы болела, и мне, как единственной дочери, приходилось немало помогать ей в ведении хозяйства и т. п. Меня это многому научило.
Как решались проблемы с соблюдением Шабата, когда в школе были какие-то мероприятия, поездки и т. п.?
О поездках не могло быть и речи.
Вы чувствовали, что Вас в чем-то ограничивают, был внутренний протест?
Я расскажу одну историю, которую, я думаю, и родители мои не знают. Хотя, может быть, я и рассказала ее маме через много лет. Это было в 1967 году, сразу после Шестидневной войны. Мне тогда как раз исполни-лось девять лет. Я хорошо помню, когда это было: у папиных родителей уже было разрешение на выезд. Когда началась Шестидневная война, их внезапно поставили перед выбором: или уехать в течение сорока восьми часов, или они теряют право на выезд. Поскольку ранее мы думали, что они будут собираться достаточно долго, нас с братом отправили к маминым родителям на все лето. Итак, папины родители уехали очень быстро (и очень тяжело: это было в канун Шабата; бабушка отказывалась ехать в Шабат в поезде, и дед с папиной сестрой буквально втащили ее в вагон… и еще много чего было…) Так вот, поскольку они уехали гораздо быстрее намеченного, у родителей осталось несколько свободных недель – вдвоем, без детей. И они устроили себе поездку по СССР.
Мы же, как сказано, в это время были у бабушки с дедушкой с маминой стороны. Их семья в Орджоникидзе жила вся вместе. Мамин дед считал, что единственный способ удержать семью в еврействе – жить вместе, и при этом они с женой должны всеми руководить. Он умер молодым, но до войны мамина бабушка следила, чтобы все невестки ходили в микву, и благодаря этому, как я потом поняла, моя мама родилась бэ-таара (в духовной чистоте), а это очень влияет на душу.
Итак, они жили как один большой семейный клан, и оттуда мама позднее уехала на Украину. Ее очень люби-ли, и когда приезжали в гости мы, ее дети, это был просто праздник для всей семьи. Нас баловали за все время, год или два, прошедших с предыдущего визита.
Молодые (маминого возраста) родственники уже ничего не соблюдали. И вот однажды они предложили мне поехать с ними на речку. Я точно знала, что это был Шабат, но я была ребенком, всего девять лет – и поехала… И даже ела у тех родственников некошерные пирожки с мясом… Я ничего не рассказала родителям, но потом целый год не могла спать. Каждую ночь я боялась, что это последняя моя ночь: ведь не может быть, чтобы после таких грехов Всевышний оставил меня на земле!
Думаю, что сознательный выбор я сделала через два года. Маме нужно было поехать на все лето в санаторий. Мне было тогда одиннадцать, а брату – семь. Дядя моей мамы должен был приехать и забрать нас. Я сказала, что никуда не поеду, так как стесняюсь ехать с мужчиной в поезде. Сейчас я понимаю, как сильно его обидела. Я ведь росла в такой семье, что никакие дурные мысли мне в голову не приходили, а он, видимо, решил, что я его подозреваю в каких-то нечистых намерениях. Я же, понимая, что могу опять не удержаться и нарушить ка-кую-то заповедь, боялась. Это был момент моего окончательного самостоятельного выбора.
Так что с поездками и прочими развлечениям все было решено. Мне помнится один тяжелый эпизод, характерный для той поры. У меня была одна-единственная подруга – такая же еврейская девочка, дочь матери-одиночки, преподавательницы английского языка, из той же интеллигентной среды, что и мы. Конечно, мы очень дружили; нам тогда было по двенадцать лет. Ее мама легла в больницу с язвой желудка, но потом один одноклассник сказал мне, что это не язва, а рак. Я пришла домой и спросила у мамы, и она, расплакавшись, подтвердила, что это правда. Буквально через день мою подружку вызвали в учительскую: мама умерла на операционном столе. Когда она вернулась в класс, она все время просила, чтобы я сидела с ней рядом и держала ее за руку. Я целый день была с ней, а в голове неотвязно звучало одно: «Я даже не могу позвать ее переночевать у нас!» Как я ее позову? У нас крохотная двухкомнатная квартира. В спальне отец молиться не может, только в гостиной. И если она увидит его талит и тфилин… В СССР я никогда не приглашала подруг к нам на ночь и сама ни к кому не ходила ночевать. У мамы моей подруги был свой домик – крошечный, но свой. И ее хотели усыновить – было ясно, что ради этого домика. В какой-то вечер я слышала, как родители обсуждали этот вопрос: «Ну, может быть, все-таки…» Но на следующий день, когда я спросила маму, она сказала: «Как мы можем? Ты же знаешь, мы хотим уезжать, а ее никто не разрешит нам вывезти. Кроме того, нужно будет ей объяснять, как мы живем, а это очень сложно». Помню, какое чувство горечи вызвали у меня эти слова: из-за того, что мы соблюдаем заповеди, мы не можем сделать добро? Когда я рассказала об этом маме, уже будучи взрослой, она открыла мне, что и у нее было однажды такое же ощущение, когда знакомые спросили ее, не может ли она достать мацу их бабушке. А мама с папой, хо-тя и знали, что бабушке действительно нужна маца, на самих этих знакомых не могли положиться… Вот это – ощущение, что из-за того, что ты религиозный еврей, ты не можешь иногда сделать добро – было очень тяжелым испытанием, гораздо большим, чем отказ от каких-то удовольствий.
И, тем более, что для нас отказ от одних удовольствий все же компенсировался другими: каждую неделю ма-ма куда-то с нами ходила, постоянно покупались новые книги, игры, игрушки; при их учительской зарплате это, как я теперь понимаю, было немало. К тому же все книги, фильмы и т. п. потом обсуждались. (Вообще, недостаточно сунуть ребенку в руки книгу – и пусть читает. Потом ее обязательно надо вместе обсудить.) И при всем этом – у нас была железная дисциплина; нельзя было сдвинуться ни на миллиметр от твердо установленного.
Какие еще у Вас есть воспоминания, связанные с заповедями?
Седер Песах – это было нечто необыкновенное. Кстати, с Песахом у меня связано одно яркое воспоминание. Но сначала я должна сказать, в виде предисловия, что моего брата Шалома отец учил, а меня – нет. По ста-рой традиции отцы учились только с сыновьями, а идеи еврейского образования для девочек, положенные в основу школ «Бейт Яаков», в СССР еще тогда не проникали. Я завидовала брату. Ведь было настолько ясно, что в этой учебе заключена особая кдуша – святость, и мне тоже очень хотелось.
Помню, как мой брат задал свой первый вопрос: почему в Торе сказано, что, когда праотец Яаков лег спать на Храмовой горе, он положил себе в изголовье камни, собранные в том месте, а когда встал – говорится только об одном камне? Отец показал ему комментарий Раши (который пишет, что камни стали спорить, на какой из них праведник положит голову, и произошло чудо – они соединились в один), и попросил прочитать. Брат на-чал медленно читать, а отец вышел на кухню и сказал маме с огромной радостью: «Представляешь, он сейчас в первый раз задал тот же самый вопрос, что и Раши!» Брату тогда было шесть или семь лет. В общем, было ясно, что изучение Торы – самое главное на свете. А меня учили только читать на иврите и молиться…
Вернемся к седеру. Обычно, когда нужно было спрашивать: Ма ништана (отрывок «Чем отличается эта ночь?», читаемый обычно детьми), родители проговаривали его слово за словом, а мы повторяли. Когда мы научились читать на иврите, читали уже сами. И вот однажды на седере, когда брат читал уже хорошо, а я – еще нет, я начала медленно читать: «ма ни-ш-та-на…» Читала очень долго, а все сидели и ждали. Когда я, наконец, закончила, брат прочитал после меня быстро-быстро. И я решила, что на следующий день (вне земли Израиля ведь делают два седера подряд) буду читать Ма ништана как следует! Весь следующий день я сидела и зубрила. Вечером, на седере, отец, который не обратил внимания на то, чем я занималась днем, сказал: «Давайте сегодня немножко сократим программу, и пусть только Шалом спросит: Ма ништана!» Я рас-плакалась. Мама сказала, что я весь день готовилась к этому моменту, и отец сказал мне: «Читай!» И когда я стала читать – быстро и свободно – чувствовала себя просто королевой!
А вот что отец делал для того, чтобы не работать в праздники. Я знала, что он страдал от сильных конъюнкти-витов (воспалений в глазу), и появлялись они у него всегда в самое нужное время… Нам, детям, он объяснял, что это от переживаний, на нервной почве, и только уже здесь, в Израиле, рассказал, что вызывал их специ-ально, занося инфекцию в глаза. Как это надо делать, он научился у своего отца.
У меня же в школе не было проблем с пропуском занятий: я была отличницей, и при этом – очень болез-ненным ребенком. Влажный климат вызывал у меня постоянные простуды. И, поскольку я была еще и доч-кой двух учителей, никто никогда не проверял, действительно ли я болею.
На осенние праздники папа обычно уезжал с братом в Черновцы – там была возможность молиться в миньяне, и нам с мамой было непросто. С другой стороны, оставаясь с мамой, я получала ее стопроцентное внимание.
Еще я помню, как папа читал Мегилат Эстер: каждый раз – как будто вся эта история происходит прямо сей-час. Дойдя до слов «А Мордехай знал о том, что произошло…» (что Аман получил от царя Ахашвероша раз-решение уничтожить евреев), он начинал плакать. По его словам, так же было и с его отцом – они эту исто-рию ощущали живо, всей душой. Мне же, поскольку я не понимала ни слова, чтение казалось таким длин-ным… Только когда мы приехали в Израиль и я выучила иврит как следует, все изменилось. Помню, как через год, в Пурим, я вдруг поняла, что на самом деле Мегилат Эстер очень короткая. А в наш первый в Израиле Песах мне дали книжку Агады с переводом, и я даже не очень помню, как проходил седер, потому что читала ее, не отрываясь – это было так увлекательно!
Как Вы ощущали там личную связь с Всевышним?
Молитвы из молитвенника меня особо не интересовали – в принципе, только с подросткового возраста человек учится вкладывать душу в молитву. Но просить Всевышнего о чем-нибудь «от себя» – это, конечно, бы-ло. Во-первых, даже в годы, когда никакой реальной возможности уехать не было, мы ясно ощущали, что жи-вем здесь временно и когда-нибудь обязательно уедем, – и постоянно молились, чтобы это случилось поско-рее. Были и сильные переживания. Я помню, как папа слушал передачи радио Коль Исраэль – мы им тогда верили чуть ли не как самой Торе. Однажды там рассказывали о Суккот – празднике, которого я до приезда в Израиль не видела, ведь в СССР не было никакой возможности ни построить сукку, ни найти арбаа миним (четыре вида растений, нужных для этого праздника)… Я слушала и плакала: «Почему есть дети, у которых нормальная еврейская жизнь, а мы…» Мама ответила мне весьма резким тоном: «Нельзя так думать и гово-рить! Как Б-г решил – так, и только так хорошо и правильно, и так должно быть! Он лучше знает, что нужно каждому!» Это прозвучало очень сильно.
Последние полтора года в СССР были очень тяжелыми. Отец решил, что брат не пойдет в советскую школу. Надо сказать, что я уже в пять лет умела читать. Когда я пошла в первый класс и зашла однажды в школьную библиотеку, то просто не поняла, почему мне предлагают книжки, в которых есть одни картинки и коротень-кие надписи под ними. Брат же научился читать в четыре года – с моей помощью, и к шести с половиной уже хорошо умел читать; все соседи говорили, что такого умного мальчика надо посылать в школу сейчас, а не ждать еще год. Тем не менее, этот год родители потянули, а потом папа сказал: «Будем говорить, что он уехал к бабушке и там учится», и последние полтора года он вообще не выходил на улицу. Но однажды какая-то соседка увидела его – и на папу донесли. Его директор (который хоть и был формально коммунистом, но то-же ненавидел советскую власть) вызвал его и начал кричать: «Ты что – хочешь, чтобы я из-за тебя в тюрьму сел? Чтобы в течение трех дней все было улажено, иначе я передаю этот донос дальше!» Напряжение в доме было невероятное (хотя детям, конечно, ничего не говорили).
И все-таки выход нашелся. У папы в классе училась дочка профессора-украинца, заведующего отделением одной из местных больниц. Она была очень прилежная, но, мягко говоря, не во всем одинаково способная. По остальным предметам она шла на золотую медаль, но в математике положение было безнадежным. А без золотой медали у нее не было шансов поступить в мединститут; тогда не только у евреев были такие проблемы.
Отец имел репутацию совершенно неподкупного преподавателя, и что-либо нечестное ему никогда не предлагали. Но в этот раз пришлось пойти на компромисс. Договорились, что он даст той девочке на выпускном экзамене шпаргалку, а взамен профессор выпишет моему брату справку, что он серьезно болен. Его даже положили в больницу на два дня. Брат говорил потом, что самым трудным для него было то, что практически ничего нельзя было есть – там было все некошерное (а он вообще любил хорошо поесть). Получив справку, он стал прятаться еще больше: когда к нам кто-то стучал, он убегал в спальню, и только при очень немногих близких знакомых выходил.
Как же он учился эти полтора года?
Во-первых, он читал. Вообще, когда мы задавали отцу какой-то вопрос, он часто отвечал кратко, а на следующий день приносил книжку по этой теме: «Вот, здесь об этом написано подробно». Надо сказать, что я никогда не верила советской антирелигиозной пропаганде, твердившей, что религия – для отсталых и без-грамотных стариков. Меня этим никак нельзя было купить, ведь более знающего, развитого и образованного человека, чем мой отец, было не найти. Он знал буквально все, во всяком случае, в моем представлении. Мечтая вырваться из Советского Союза, папа покупал огромное количество книг о разных странах, о путеше-ствиях и путешественниках. Мы читали их – и таким образом учились. Ну а Торе и исполнению заповедей па-па обучал брата сам.
У нас дома всегда было очень весело, в большом почете был юмор. Папа всегда нас учил, что чувство юмора – это, прежде всего, умение смеяться над собой. Я помню, как меня «вылечили» от нытья и плача без причи-ны. Папа сказал, что слезы – это драгоценная вещь и нельзя их проливать просто так. «Собирай их, – говорил он, – и когда наберешь целую бутылочку, куплю тебе большой подарок!» И как только я начинала реветь, го-ворил: «Подожди минуточку, сейчас принесем бутылку!» Конечно, рев сразу же прекращался.
С нами много играли в разные игры – особенно интеллектуальные, заставляющие серьезно напрягать ум. Я до сих пор прекрасно считаю устно. Как это получилось? Мы шли с папой в школу пешком, по дороге он мне «подкидывал» примеры и объяснял, как считать быстро. И все это происходило так легко, что я даже не чувствовала, что получаю урок математики.
За что родители вас, детей, наказывали? Что для них было принципиально важно?
Дома у нас очень следили за чистотой языка. Когда я слышу грубую речь, меня просто передергивает. Мы были воспитаны так, что сказать неподобающее слово – это что-то невозможное.
Ну и, конечно, заповеди. Когда мне приходилось в школе вынужденно нарушать Шабат – это одно. Но одна-жды случилось, что я собирала в Шабат какие-то членские взносы, а отец как раз зашел на перемене в наш класс и увидел, что я беру деньги. Он ужасно рассердился: как я могла дотронуться до денег в Шабат? Разве обязательно было делать это именно в Шабат?
И вот что еще очень беспокоило родителей: как можно приучать детей говорить правду, если в условиях Советского Союза поневоле приходилось постоянно обманывать? Когда человек приучается лгать – это всегда плохо, даже если это была «ложь во спасение». Она ведь в любом случае оставит свой отпечаток в душе ребенка! Нужно было уменьшить и сгладить это отрицательное влияние. Родители выбрали такую тактику. Они говорили: «Наша дочь никогда не обманывает». Даже когда им было совершенно очевидно, что я лгу, они отвечали так: «Раз ты так сказала – значит, это правда». Из-за этого демонстративного доверия говорить неправду было невыносимо стыдно – и дома я этого не делала, кроме самых крайних случаев. Когда я стала взрослой девушкой и, скажем, приходила домой позже обычного, никто никогда не спрашивал, где я задержалась.
Надо сказать, что трое старших детей беспрекословно слушались родителей и прекрасно учились. А вот младший брат, Шмуэль, родившийся уже в Израиле, вел себя, как настоящий «сабра». Родителям было с ним очень непросто. Он и в армии был. Все время общался с хабадниками, и к двадцати годам объездил полмира с посланниками Хаба-да. Конечно, брат перерос все свои юношеские проблемы, и сегодня он работает в Москве как посланник Хабада в синагоге на Чистых Прудах.
После смерти отца брат рассказал, что однажды случилось с ним в армии. Он в тот период не признавал ни-какой дисциплины и даже там натворил что-то такое, что ему не дали отпуск на пятницу и субботу, притом, что в пятницу был праздник Шавуот. Там, где он был, даже миньяна не было. И вот он звонит в четверг отцу и жалуется, как ему плохо. Девяносто девять процентов родителей сказали бы в ответ: сам эту кашу заварил (пошел в армию и прочие его «подвиги») – сам теперь и расхлебывай! Вместо этого папа ответил так: «Я тебя понимаю, это действительно очень тяжело. Много раз, когда я был в таких ситуациях, я понимал, что остался наедине с Всевышним. Только я – и Он. И я молился Ему, чтобы Он дал мне силы пройти это испытание. По-пробуй и ты…» Брат сказал, что эти два дня – Шавуот и Шабат – стали для него первым толчком к возвраще-нию в нормальное русло.
А это мы наблюдали своими глазами. У нас в семье всегда благословляли детей перед Шабатом. Когда папа был доволен кем-то из нас по итогам прошедшей недели, он возлагал ему руки на голову, а если нет – убирал руки. Бывало, что отец подолгу не разговаривал с братом, настолько тот его огорчал и сердил. Тем не менее, раз в неделю из любой точки земного шара брат звонил домой, чтобы папа сказал ему благословение по те-лефону, и бывало, что папа был так сердит на него, что даже не здоровался с ним. Он подходил к телефону, говорил в трубку благословение – и бросал ее. Они даже не говорили друг другу Шабат шалом! Но при всем этом, как бы там ни было – Шмуэль звонил, а папа благословлял его.
Даже наказывая, родители никогда нас не унижали и относились к нам с уважением – как к взрослым людям. Следующий эпизод показывает это очень хорошо. Мне было тогда лет шестнадцать. Мне захотелось прочесть одну книгу, которая, по папиному мнению, была мне не по возрасту, и он сказал мне об этом. Я была подро-стком, и мне очень захотелось «проверить» папу. «А что ты можешь сделать, чтобы я не читала ее? – с вызо-вом спросила я. – Ты уйдешь сейчас на работу, а я возьму и буду читать!» Папа не сказал: «Да как ты смеешь так разговаривать?» и т. п. Он посмотрел на меня и ответил спокойным, очень спокойным тоном: «Ты права. Я не могу заставить тебя делать то, что я считаю нужным. Но я просто говорю тебе, что если ты прочитаешь эту книгу сейчас, она испортит тебе взгляд на жизнь. А когда будешь читать ее в более зрелом возрасте, – по-лучишь настоящее удовольствие». Я даже не пыталась больше открывать эту книгу.
Еще одна характерная черта нашего дома – безграничное гостеприимство. Я помню, как отец учил меня однажды, что давать лучше, чем получать. У нас целый год жил парень из Закарпатья, которого мой папа готовил к вступительным экзаменам по математике. Отец того парня был человек религиозный, шойхет (резник), так что мы доверяли нашему гостю. В детстве я собирала марки, но в то время даже достать альбом для них было трудно. Дефицит! А этот парень однажды (мне было тогда лет девять-десять) привез мне хороший альбом. Я была просто счастлива. Отец позвал меня и спросил: «Как ты считаешь, не должна ли ты подарить ему что-нибудь в знак благодарности?» Я ответила: «Конечно! Но что я могу, он же взрослый!»
У нас был фотоальбом Праги, где были, среди прочих, фотографии из музея иудаики. В каждый свой приезд наш гость с большим интересом рассматривал его, но с собой взять не мог – папа никому не давал книги на дом. Папа сказал мне: «У меня лежат твои ханукальные деньги. Давай я тебе их дам, ты поедешь в магазин ино-странной книги и купишь такой же альбом ему в подарок».
Я купила альбом и вручила его этому парню со словами: «Вот, можешь взять альбом домой, и больше тебе не придется каждый раз просить у папы». Он как раз должен был ехать домой на Шабат; он ответил: «Но ведь твой папа не разрешает брать с собой книги!» Я сказала: «Нет, это твой альбом! Я купила тебе в подарок!» Он посмотрел на полку и увидел, что этот альбом – действительно другой; его лицо просто засияло от счастья! И тогда, еще маленькой девочкой, я поняла, что дарить приятнее, чем получать. Притом папа ведь мог дать мне и из своих денег, но он хотел, чтобы это был по-настоящему мой подарок.
С другой стороны, нас приучали к тому, что выпрашивать и клянчить очень и очень некрасиво. «Купим тебе, что ты хочешь, – только не надо клянчить!» В связи с этим вспоминаю один свой день рождения; мне тогда исполни-лось шесть. Вечером должны были собраться родственники. Мама накрывала на стол, а папа взял нас с братом в парк на аттракционы. Это было что-то необыкновенное. Обычно мы ездили в такие места с мамой, так как отец очень тяжело работал, и вдруг – с папой! Это было воплощением всех детских мечтаний! Мы побывали везде, где только можно: и на карусели, и на качелях, и мультфильмы посмотрели, и побывали в комнате кривых зеркал…
Папа платил за все. И вот мы уже идем обратно, а навстречу – мороженщик. (Здесь нужно оговориться, что «нееврейское молоко» и молочные продукты в Союзе мы ели; родители понимали, что детей лишать этого нельзя. Не знаю только, ел ли сам папа мороженое.) Я не удержалась и стала выпрашивать: «Папа, купи, купи!» Он грустно вздохнул: «Я хотел тебе купить мороженое в завершение такого замечательного дня. Но раз ты стала клянчить – мороженого не будет». Я даже не заплакала. Очень четко поняла, что сама лишила себя мороженого.
Своих детей я растила так же. У меня никогда не было проблемы пойти с ними в магазин – они всегда знали, что там им просто так ничего не купят, а все сладости они получат в Шабат. Однажды я была с детьми в магазине, и сын (которому было тогда два с половиной) подошел ко мне с пачкой «бисли» и спросил: «Мама, это выброшенные деньги?» Все вокруг рассмеялись. А я ответила: «Да! Положи на ме-сто!»
Ныне широко распространено мнение, что нельзя обрывать связи с детьми, которые перестали соблюдать Тору, а надо, напротив, стараться, чтобы они, как и другие дети в семье, чувствовали, что их любят без всяких условий. А наш отец всю жизнь говорил моим братьям: «Если снимете кипу – забудьте мой адрес!» И мы не воспринимали это так, будто нас любят только «с условием». Мы все знали, что для отца вера в Б-га превыше всего и что он бы просто этого не перенес. И вели себя соответствующе.
В заключение хотелось бы еще раз выделить три главных момента в том, чему я научилась у моих родителей.
Первое: то, во что родители верят по-настоящему, в чем они убеждены, полностью передается детям. И наоборот: нельзя требовать от детей того, что ты сам не исполняешь и во что не веришь всей душой. Мы знали: все, что родители требовали от нас, они требовали от самих себя еще строже, гораздо строже, и поэтому у нас не было к ним претензий.
Второе: мы всегда знали, что мы для родителей – главное в жизни. Дети были для них центром всех интересов, а карьера, деньги и т. п. – где-то гораздо дальше. Мама однажды сказала: «Я многого добилась в жизни, но главное – я была хорошей мамой для своих четверых детей«.
И третье: уважение. Всегда, когда папе приходилось проявлять недовольство, наказывать, он спрашивал себя: а как бы я сам чувствовал себя сейчас на месте наказуемого? И к нам, и к своим ученикам он относился не как к «объекту воспитания», а как к личности, имеющей собственное достоинство, и мы всегда чувствовали, что родители относятся к нам с полным уважением. Именно это придавало их словам большой вес, и нам никогда не приходило в голову делать что-то у них за спиной.
Из книги «О воспитании в еврейской традиции», издательство «Беерот Ицхак».
|
|
|
| |
| |
Ахарей-Кдошим 5773 
